Без четвертой стены - [3]

Начнись же, драма, как монарх велит;

Стена, раздвинься: дай на сцену вид!

Препятствий нет: здесь все послушно чарам!

И вот ковер, как скрученный пожаром,

Взвивается; раздвинулась стена,

И сцена нам глубокая открылась;

Волшебным светом зала озарилась;

На авансцену я всхожу. Должна

Здесь роль моя удаться, нет сомненья…

Показалось, что где-то далеко-далеко прозвучали три звонка, занавес начал медленно раздвигаться, волшебная четвертая стена из пурпурно-алой превратилась в пепельно-бурую. Безумными глазами Красновидов посмотрел в партер, на галерку, увидел переполненный зрительный зал. Ярко, до рези в глазах, горела люстра с хрустальными висюльками. На люстре сидел Стругацкий, вызванивал висюльками и дразнил, показывал Красновидову язык и щурился. Красновидов смотрел на зал и видел, как люди таяли, как их сдувало с ярусов, с амфитеатра, а из партера они протягивали к нему руки, кричали, трескуче аплодировали, требуя исполнить монолог из какой-то неведомой ему пьесы.

Он долго стоял в растерянности, потом громко птичьим голосом сказал: «Я забыл текст» — и сложил на груди руки. Занавес пылал, корчился, желая сохранить себя, свивался в тугой и плотный рулон. Сохранить? Для чего? Какая цель? Разве это не последнее представление? Театр сейчас сгорит, и больше ничего не будет. Неужели сгорит?! И никакая сила не способна отвратить беду?

Кто-то грубо толкнул Красновидова:

— Чего уставился, пожара не видал?

Режущая боль прошила насквозь позвоночник. Он упал. Руки ощутили холод снега. Совсем рядом пожарные облились из шланга водой, потом вскочили на машину, распластались по лестнице. Лестница стала подниматься все выше и выше, дотянулась до окон пятого этажа; пожарные, как кошки, карабкались, подтягивая за собой шланги; парны́е струи ударились в окна, выбили стекла; пожарные, нырнув в проемы, скрылись в черном чаду. Красновидов, следя за ними, подумал: «Батюшки, ведь моя артуборная закрыта на ключ! Там у меня сложены картины художника Братова для выставки, он просил меня отобрать лучшие». На гримировочном столике горел численник, раскрытый на листке «10 февраля 1955» с пометой «Братов».

Вспомнил, что на стенах висит коллекция фотографий. А роли! Целая библиотека красновидовских ролей, восемьдесят пухлых тетрадок, исчерканных, исписанных, мятых и драненьких. Он интуитивно дотронулся до бокового кармана, там лежала его восемьдесят первая роль.

Шапка с головы Красновидова слетела, мокрые пряди волос лезли на лоб, в глаза, он не чувствовал, что на снегу сидеть холодно. Сквозь треск пожарища до его ушей донеслась вырвавшаяся из чьей-то форточки джазовая музыка. Где-то веселились, где-то, забыв про сон, отплясывали буги-вуги. Потом звуки джаза перекрыл звон разбиваемых стекол. Лопнул и разлетелся вдребезги огромный фасадный витраж. Со звоном стекол смешалось едва слышное, но такое знакомое погудывание. Церковная звонница! Она подвешена над сценой у колосников и, видимо, жаром раскаленная, ропща и сердясь, молила снять ее с верхотуры. Дядя Яша — милый Квазимодо, где ты? Неужто под колосниками, рядом со своей дюжиной? Первейший мастер управлять этими непокорными чугунными существами, старый горбатенький фанатик, ты часами простаивал на узких дощатых перилах и, словно мифический возничий, захватив в кулак всю дюжину поводов, управлял этой колокольной стаей, заставляя ее волшебным голосом петь. Пели они упокойное, пели заздравное, били тревогу, славили Русь…

Цельноствольная смолистая балка, на которой эта стайка висела, занялась огнем, сопротивлялась, трещала, охваченная пламенем, и вдруг сдалась. Тяжела была стайка, неистов огонь, сломалась вековая дубовая крепь, рухнула звонница, исполнив последний реквием по храму своему, упала, проломив половицы сцены, исковеркав шестерни, полозья поворотного круга, и там, в глубине, отгудев до последнего вздоха, скончалась.

— Олег Борисович, вам плохо? Вставайте, вы же простудитесь. Вот ваша шапка. Пойдемте в сторонку.

Главный режиссер, поддерживая Красновидова, отвел его в сквер, скинул перчаткой снег со скамейки, усадил. Сел рядом. Лицо в саже, белые бороздки слез просыхали, невытертые. Обреченно спросил:

— Как вы думаете? Кто мог? Какая причина?

Красновидов долго не мог понять, к кому обращены эти вопросы.

— Вы меня? — он всматривался в постороннее, незнакомое лицо. — А, это вы…

— Вам плохо? Пойдемте, я провожу вас до дома.

— Я здесь… — ответил Красновидов. Его мутило, тупо болела голова.

— Пойдемте.

— Нет. Я здесь…

— Тогда простите меня. Пойду в милицию, там, видимо, уже приступили. Мужайтесь. — И ушел.

Красновидов не понял и этих слов главрежа. Не понял, кто к чему приступил и за что главрежа надо прощать. Он долго сидел, с трудом выходя из какого-то дремотного оцепенения, заметил, что, невзирая на мороз, идет дождь. Пожарные постепенно притушили огонь, дым смешался с паром и отвратительно вонял.

Ротозеи начали понемногу расходиться.

Красновидов попробовал подняться со скамейки и не смог. Поясница не слушалась.

Светало. Приехала милиция и оцепила пожарище. Громко сигналя, врезалась в толпу «скорая помощь» и увезла Красновидова.