Без четвертой стены - [2]

Подумать над ролью Красновидов ему не обещал, но в нем зрело желание без оглядки, пока горячо, махнуть в министерство, в райком, в горком профсоюзов, выплеснуться, раскрыть махинации руководства… Только вот какие махинации? Он еще толком не знал. Одних предчувствий и догадок недостаточно. Но позиция главного режиссера была ему ясна вполне.

Сон прошел. Впору встать, одеться и выйти из дому, подышать свежим воздухом. До театра и обратно. Это не далеко — перейти через улицу, потом проходным двором старинного трехэтажного дома, огороженного таким же старинным чугунного литья забором, и вот он, красавец, дорогой его сердцу. Любимый и такой ненавистный. За муки, за нервы. И душевные силы, отданные ему, окаянному.

Надо встать, мысли все равно не отвяжутся, они отступят лишь завтра, на репетиции. За делом все проходит: и думы, и боль, и усталость. Но вставать было лень, и ныла поясница.

Вспомнил жену и тут же почувствовал холодное одиночество. Линка сейчас пичкала бы его снотворным, массировала больное место, а между делом пилила бы и корила: «Упрям и несдержан, связался с каким-то Стругацким. Помни, что ты Красновидов. А он?.. Выскочка, фокусник. Большой, умный, а театра не знаешь ни настолечко. Театр — пасть, голодная и хищная. Корми ее и не дразни».

Странно, Красновидов улыбнулся: когда она бывает дома — хоть беги, а как нет ее — на каждом шагу чувствуешь, что не хватает того, сего, десятого, а в общем не хватает всей Линки: ее практицизма, ее истерик, разговоров о тряпках, сплетен. Олег Борисович привык на многие ее причуды смотреть сквозь пальцы, объяснял это чисто женским началом, с которым не сладишь. Вот и теперь, извольте полюбоваться: средь горячего сезона сколотила бригаду артистов и отпочковалась. Уехала на целый месяц к пограничникам с шефскими концертами. За все время — одно письмо.

«Мальчики-пограничники прелесть, выступать одно удовольствие. После концертов обязательно ужин с комсоставом и женами. Береги свою поясницу, натирай тигровой мазью, она в буфете на второй полке. Не цапайся со Стругацким, пей молоко только по утрам. Не встречай, я приеду экспромтом. Ключи оставляй у соседей (лучше у Серафимы). Целую. Л.».

Думы о Лине отвлекли, рассеяли.

Красновидов хотел было уже накрыться одеялом, повернуться на бок, сон вот-вот придет. Но вдруг он увидел, как сквозь тюлевые занавески в спальню ворвался яркий пучок света. Показалось, что это от уличного фонаря, раскачиваемого ветром. Еще пучок, еще. Замелькало, озаряя всю комнату. Потом взвыла сирена. Промчались машины, несколько, много.

Красновидов подошел к окну и обмер. Через улицу, за старинным трехэтажным домом, небо окрасилось огромным заревом пожара.

«Театр!» Страшная догадка на миг оглушила его. В растерянности он машинально на халат набросил шубу, вбежал в кабинет, зачем-то схватил со стола роль и сунул в карман. Сирены выли, звали спящих граждан на помощь.

Проходной двор был забит пожарными. Красновидов побежал по улице, свернул в переулок, миновал бензоколонку, выскочил на площадь, протиснулся сквозь толпу зевак и остановился…

В окаянстве огня, в разнузданности стихии была жестокая, кощунственная несправедливость. Пошлость какая-то, скверность. Горел храм! Святотатственно истреблялось что-то высшее. Это не укладывалось в сознании, не находило объяснения. А зеваки смотрели, нет — любовались. И он стоял среди них беспомощным посторонним свидетелем, совсем забыв, что это его, его родной театр, без которого нет бытия. На его глазах, по бесчеловечному закону, беспощадно сгорала вся его жизнь. Какой-то мужик в синем дырявом ватнике воззрился полусонными глазами на Красновидова и вдруг участливо спросил:

— Ты чего? Спрыгнул, парень?

Что было с «парнем»? Что это? Сдвиг, граничащий с умопомрачением? Восприятие стало неуправляемым, потусторонним. Иссякла боль в пояснице. Как тогда на фронте. Пулей ранило в спину, а боли не было. В широко раскрытых глазах ужас и жалость, отчаяние и ярость, кротость и протест. В остановившихся зрачках то мелькали отблеск огня, крупа искр, то вдруг чернильная темнота заставляла зажмуриваться, у него начиналось головокружение, и он безвольно искал руками, за что бы ухватиться и не упасть. «Кто разрешил творить над театром богохульство, того я низвергну, низвергну… Боже! Боже!»

— …презира-аю!! — во всеуслышание вырвалось у него из груди с хрипом и бульканьем. На него обратили внимание, кто-то пытался заговорить с ним, дотронулся до плеча, но он никого не видел, не слышал слов, не чувствовал прикосновения, глаза его вперились в разнузданную свистопляску огня, нещадно пожиравшего вместе с театром и его, Красновидова. Замирая от страха, оглохнув от пронзительного свиста и грохота, он мысленно несся туда, во чрево театра. Невесомый, в необжигающем пламени опустился на пологую, раскаленную добела крышу, проник в чердачное окно, прозвенел каблуками по железным ступенькам до верхних мужских гримировочных, вошел в распахнутые двери фойе, потом бежал по узкому коридору и в глубине его увидел окованную жестью дверку, над которой висело световое табло: «ТИШЕ! СЦЕНА!!» Трепетной рукой дотронулся до дверки, она подалась, приоткрылась — и оттуда навстречу ему, свистя и треща, метнулось пламя. Оно ярко, ослепительно ярко, как на королевском балу, сияло, облизывая декорации, кулисы, занавес. Занавес шевелился и зябко трепетал, его строгий шелест горьким укором отозвался в сердце Красновидова, словно он был виновником пожара. Скорбным взглядом смотрел он на занавес, а губы, как старому другу, шептали пришедшие на память строки из «Фауста»: