Без четвертой стены - [107]

Кроеный-перекроеный, несчастливый «Платон Кречет» не увидел света рампы. Студийный эксперимент с участием мастеров, соорудить полнометражный спектакль не удался. Как ни рассчитывало руководство театра и студии включить его в репертуар сезона, этого не получилось.

Мог ли «Платон Кречет» встать в ряд со «Своими людьми»? Нет. Горячих усилий студийцев, стараний самого Рогова, который попытался что-то исправить после Стругацкого, не хватило на то, чтобы спектакль стал вехой нового театра. Жаль труда, жаль тщетных надежд молодежи, но Валдаев как заведующий труппой требовал высвободить занятых в «Платоне» актеров, чтобы срочно приступить к пьесе Борисоглебского «Оленьи тропы», — на одном лишь спектакле театр скоро выдохнется и сядет на мель.

Рогов предложил рассыпать «Платона» на сцены и составить из них концертный вариант, с которым группа студийцев во главе с Борисоглебским отправится в экспедицию к нефтеразведчикам; тем более, что заглавную роль студиец Александр Бушуев репетировал удачно, и лишить его этой работы вовсе было бы непедагогично.

Лежневу предложили составить список распределения ролей в «Оленьих тропах», дать Красновидову на визу и без проволочек приступить к работе. «Разведчицу Искру» готовить к премьере, Борисоглебскому и Красновидову рекомендовано незамедлительно собирать материал для новой пьесы-поэмы о сибирских нефтедобытчиках. Нельзя было на этом этапе оставить без внимания и классику, на постановку был утвержден лермонтовский «Маскарад».

Красновидов сознавал, какой груз ложится на его плечи: выпустить «Искру», сидеть над новой пьесой и репетировать Арбенина в «Маскараде». Ясно, что одному всего не одолеть. Поразмыслив, он пришел к выводу: в новой пьесе ему надо четко разделить работу с Борисоглебским, к постановке ее на сцене готовить сорежиссером Романа Изюмова, а художественно-творческие вопросы театра вверить на время Виктору Валдаеву.

Олег Борисович знал, что Валдаев ради дела готов на любое самопожертвование. Гвардии служитель Мельпомены всегда подтянут, элегантно одет, хорошо настроен, с людьми чуток и строг. И снисходителен. Сам актер, любящий свою профессию, он любит ее и в других. Работает за двоих и всегда все успевает сделать вовремя, в спорах, а их не избежать, сдержан, принципиален, точен в выводах. Театр для Валдаева — единый живой организм со своим сердцем и легкими, со своим хребтом, мышцами и нервами. Все взаимосвязано. Любой вышедший из строя орган отрицательно влияет на весь организм. Валдаев — «скорая помощь», моментально устремляется лечить, исправлять, приводить в порядок. Рука Валдаева постоянно на пульсе театра. Валдаев не хворает, не жалуется, не хандрит. С настроением своим ни к кому не лезет, ни от кого не ждет похвалы, не требует путевок в санаторий, отгулов за переработки в праздники, в выходные дни. В театре с восьми утра, из театра уходит последним. Когда обедает, перекусывает, пьет чай, никто не знает. Дома к полуночи у заведующего труппой начинается основная работа: кто из актеров недогружен, у кого переработка? Как занята в репертуаре молодежь? И чем занята? Каждому молодому — роль, тогда исполнение эпизодов, участие в массовках и бессловесных выходах не будет ущемлять самолюбие. Замены исполнителей, вводы и много-много разных прочих дел. А утром подробный рапорт худруку. И так всю жизнь, безропотно и вдохновенно, терпеливо и неустанно. Если Валдаев в театре, значит, все будет в порядке. Только работай, твори, не трать зря времени.

Красновидов был уверен, что на Валдаева можно положиться.

И как ни перегружен был день артистов, как ни захватывала их круглосуточная отдача новому театру, жизнь брала свое, и труженики Мельпомены кто как мог урывали минуты и для досуга: занимались спортом, ходили в кино, если мороз не был слишком лют, бегали по глубоким снегам на лыжах, справляли новоселья, обставляли свои однокомнатные со всеми удобствами, разыскивали мебель, посуду, покупали шторы, светильники, обзаводились утварью, без которой не обойтись.

Лишь Красновидову и Уфиркину трудновато было заниматься домашним уютом. Первый занят по горло, второй все похварывал да и ленив был шлендать по магазинам, приходилось кланяться студийцам, которые охотно шли на помощь глубокоуважаемому Павлу Савельевичу. Красновидов, тот, кроме раскладушки, так ничем обзавестись и не успел. Чемоданы, нераспакованные которую неделю, стояли в прихожей. Книги, бумаги разложены по подоконникам, шуба и шапка висели на оконном шпингалете.

Шинкарева, встретив Олега Борисовича в коридоре театра, спросила:

— У вас есть вторые ключи от квартиры?

— Нет. А что?

— Дайте мне, я закажу себе и, кстати, вам.

— Зачем, Ксюша?

— Так. А вдруг потеряете.

Ксюша уже знала Красновидова. Времени он не выберет, попросить никого не попросит. Будет до скончания века валяться на раскладушке и читать, стоя у подоконника. Улучив между репетицией и спектаклем время, Ксюша направилась в магазин. Сама еще ничего не имея, кроме двух зеленых табуреток, ухлопав последние сбережения, купила тахту, письменный стол, вешалку. Попросила завхоза театра Ксенофонта помочь ей достать машину. Вдвоем они втащили мебель в квартиру Красновидова. Ксенофонт прибил в прихожей вешалку, Ксюша принесла свою зеленую табуретку и на столе оставила ключи. И записку: «Не сердитесь. Ксюша». Волновалась, знала — устроит ей Олег разнос. Что ж, пусть отругает. А себе? Потом. В получку. Купит и тахту, и стол, и вешалку и много еще всего. Со временем.