Без аккомпанемента - [64]

Перед сном они, наверное, целовались. Может быть, держали друг друга за руки. Ватару говорил, что последние два года они с Юноскэ были просто друзьями, но я не знала, есть ли основания верить его словам. Поцелуи перед сном, нечаянные ночные ласки, легкое смущение при попытке переползти под соседнее одеяло в поисках тепла… — кто скажет, что всего этого не было? А если не было, о чем они вообще тогда думали, тихо проводя время в своей хибарке наедине друг с другом, без меня и без Эмы?

Но самую жгучую, самую мучительную ревность во мне вызывали не их поцелуи, не ласки и даже не содомские акты. Влечение, любовь, изнуряющая страсть, которую каждый из них испытывал к своему партнеру, удерживая его от проявления встречных чувств, но и не отрекаясь от него, — вот что заставляло меня ревновать так сильно, что иногда казалось, я могу сойти с ума. По сравнению с этим, хоть сотня содомских актов казалась полным пустяком. Выходит, что, обуздывая плотские желания, они все равно ждали, когда их вожделение прорвется наружу, словно вулканическая лава. Выходит, что мы с Эмой были просто временным реквизитом, который удачно подвернулся под руку именно в этот промежуток времени.

Все разговоры про платонические отношения — вранье, думала я. Если два человека пытаются подавить в себе взаимное влечение — неважно, одного они пола или разного, — то они обязательно начинают заниматься духовным сексом. Именно этот духовный секс, а вовсе даже не плотский, внушал мне бешеную ревность. У Ватару и Юноскэ был духовный секс. Занимаясь плотской любовью со мной и с Эмой, используя нас как ширму, они продолжали практиковать потаенный в неизмеримых глубинах, гротескный и эротичный духовный секс.

После разговора с Ватару, который состоялся в ту ненастную ночь, я много раз порывалась написать ему. Писала, рвала, а потом, собравшись с духом, принималась писать заново. Только через десять дней мне удалось написать письмо, которое, и то не без сомнений, я решилась опустить в почтовый ящик.

В этом письме я постаралась по возможности откровенно и спокойно выразить свои чувства. Я писала, что пока не оправилась от потрясения и, возможно, это состояние продлится еще какое-то время, но я надеюсь к нему привыкнуть, поскольку не думаю, что мне придется испытать что-либо подобное вновь. И полагаюсь я только на то, что время лечит. И что у нас с Ватару, наверное, уже не будет таких отношений, как прежде. Но даже понимая это, я ничего не могу поделать со своими чувствами, и это доставляет мне самые сильные страдания.

«Думаю, что ближайший месяц нам лучше не встречаться», — добавила я в конце. Из всего написанного в письме, это была единственная ложь. Какой там месяц — я бы и дня не смогла без него прожить. Я понимала, что неразбериха в наших отношениях с каждой встречей будет только увеличиваться, хотя бы потому, что каждый раз мы снова и снова будем повторять один и тот же разговор, но все равно не могла себе представить, как я смогу жить, не встречаясь с Ватару.

Тем не менее, я изо всех сил старалась напустить на себя фальшивую браваду. А что еще оставалось делать? Разве я смогла бы и дальше, день за днем изображать бессмысленные романтические отношения после того, как Ватару признался мне, что любит Юноскэ? Так что бравада — это единственное, что могло меня спасти. По крайней мере я в это верила.

Примерно через неделю в теткином почтовом ящике лежал ответ от Ватару. Посредине разлинованного листа бумаги для сочинений ровным тонким почерком было выведено: «Кёко, я готов ждать столько времени, сколько понадобится тебе, чтобы успокоить свои чувства. Увидимся в октябре. Жду встречи». Вот и все письмо. А после подписи была мелко нацарапана фраза по-английски, которая в переводе означала «Какой же я глупец!».

Подготовку к экзаменам я забросила. На курсы по-прежнему ходила, но почти все, что мне там втолковывали, пропускала мимо ушей. Результаты пробных испытаний оказались крайне неутешительными: способность к запоминанию материала ухудшилась, а концентрация внимания опустилась до нуля. В голове постоянно стоял туман. Окружающие краски поблекли, и все предметы виделись в каком-то шершавом сером цвете, как на старой черно-белой кинопленке.

Но самым трудным для меня было изображать перед теткой, как будто в моей жизни ничего не изменилось. Встречаться с ней нам приходилось только за столом, но даже за эти короткие промежутки времени, пытаясь попадать в тон теткиных разговоров или улыбаться шуткам из телевизора, я уставала так, что валилась с ног. Обычно после ужина я уходила в свою комнату, раскрывала лежавшие на столе тетрадки и справочники — чтобы тетка, принеся мне чай, видела, что я занимаюсь, — и после этого сидела, рассеянно уставившись в стенку. Иногда я спохватывалась, только когда на улице начинало светать.

При этом у меня совершенно не возникало желания с кем-то посоветоваться. Я вообще не понимала, что это значит — спрашивать совета. Проблемы с учебой, трудности в отношениях с другими людьми, даже обычные любовные неурядицы — это еще куда ни шло, но кто стал бы всерьез выслушивать рассказ о страданиях девочки, которая полюбила гомосексуалиста? По крайней мере среди моих сверстников я не знала ни одного человека, который имел бы на этот счет какое-то определенное мнение. И уж тем более можно было себе представить, что скажут люди старшего поколения, так или иначе уже познавшие всю мерзость окружающего мира. Они наверняка выпучат глаза от удивления и с заинтересованным видом начнут сыпать вопросами, а затем, выспросив все, что только можно, и полностью удовлетворив свое любопытство, безучастно скажут что-нибудь, вроде: «Лучше вам с ним расстаться», — тогда как сами, сгорая от нетерпения, будут лихорадочно думать, кому бы поскорее рассказать эту невероятную историю.