Бей в точку - [2]

От старых привычек так просто не избавишься.

Вместе со мной в терапию поднимается в лифте миниатюрная блондинка в нарядном черном платье; судя по бирке и саквояжу, представительница фармакологической компании. Такая плоскогрудая, сексуально изогнутая фасолина. Двадцать шесть,[2] загар с перебором, нос вроде как сделанный, но на самом деле свой. Зубы — хоть сейчас в витрину. И, бля буду, веснушки.

— Привет, — говорит она с оклахомским акцентом. — Вы меня знаете?

— Еще нет, — отвечаю. А про себя думаю: «Только новенькую могли загнать сюда в такую рань».

— Вы санитар? — спрашивает она.

— Я интерн в отделении внутренних болезней. Обычный интерн — это врач-практикант, недавно окончивший медицинскую школу, то есть выглядящий лет на семь моложе меня. Как должен выглядеть санитар — не знаю. Наверно, как человек, работающий в дурдоме, если у нас еще такие остались.

— Ух ты, — говорит она. — Симпатичный врач. Если под словом «симпатичный» она подразумевает брутальный и весьма нелепый вид, то все правильно. Операционная рубашка едва не трещит на мне по швам, так что можно разглядеть татуированные плечи. На левом — змея, на правом — звезда Давида.[3]

— Вы из Оклахомы? — спросил я ее.

— В общем... да.

— Вам двадцать два?

Она наградила меня игривым шлепком.

— Если бы. Двадцать четыре.

— Пару лет вы себе все-таки убавили.

— Господи, это такая скучная история.

— Все в порядке. Как вас зовут?

— Стеееееейси, — ответила она, придвигаясь поближе и держа руки за спиной.

Попутно замечу, что человек, страдающий от хронической бессонницы, очень похож на пьяного, вот почему атмосфера в больнице часто напоминает растянувшуюся на целый год рождественскую вечеринку. Разве что на рождественской вечеринке из тебя не вырежут поджелудочную, как кусок парной свинины.

А еще добавлю, что представительницам фармакологических компаний — в Америке на семь врачей приходится одна такая барышня — платят деньги за то, чтобы они флиртовали с нашим братом.

Или трахались, тут я могу ошибаться.

— В какой компании вы работаете? — спрашиваю.

— «Мартин-Уайтинг», — отвечает.

— У вас есть моксфен?

Это такой препарат, который дают летчикам, чтобы они отбомбились в Ираке и вернулись на свой аэродром в Мичигане без единой посадки. Хочешь — сам глотай, хочешь — заправляй им бензобак.

— Ну да, есть. А что я получу взамен?

— А чего бы вам хотелось?

Она вся умещается у меня под мышкой.

— Чего бы мне хотелось? — Она поднимается на цыпочках и шепчет мне в ухо: — Я могу разрыдаться от одной мысли. Вам только моих слез не хватало.

— Все лучше, чем работа.

Я получаю еще один игривый шлепок, после чего она сгибается пополам, чтобы расстегнуть молнию на саквояже. Если на ней и есть нижнее белье, то какой-то неведомой мне технологии.

— Какие у меня желания? — бормочет она, роясь в сумке. — Перспективы хуже некуда. В общежитии, кроме меня, еще трое. Родители капают на мозги, чтобы я возвращалась в Оклахому. Ну, чем вы можете мне помочь?

Она разгибается, в руках у нее пачка моксфена, опытный образец, и две пилюли дермагеля, а также резиновые перчатки компании «Мартин-Уайтинг» за восемнадцать баксов.

— Лучше возьмите наши новые перчатки.

— Я уже в них работал, — говорю ей.

— А вы пробовали через них целоваться?

— Нет.

— Я тоже. Интересно было бы попробовать.

Она словно невзначай нажимает бедром на кнопку «стоп».

— Упс.

Она надрывает зубами упаковку, чтобы извлечь перчатку, и я не могу удержаться от смеха. Это тот случай, когда ты не знаешь, пристают к тебе или просто ты имеешь дело с такой особой.

Обожаю это ощущение.

— Не отделение, а хер знает что! — Такими словами меня встречает Акфаль, тоже интерн, которого я пришел сменить. Это у нас, врачей-практикантов, что-то вроде приветствия.

Акфаль приехал из Египта по рабочей визе. У таких, как он, выпускников иностранных медицинских школ виза может быть аннулирована, если руководство учреждения, где они проходят резидентуру, окажется ими недовольно. Так что правильнее называть их рабами.

Он протягивает мне распечатку принятых пациентов (его собственный экземпляр испещрен пометками и сильно помят) и дает необходимые пояснения. Бла-бла-бла, палата 809 в южном крыле. Бла-бла-бла, инфекционная колостомия. Бла-бла-бла, 37 лет, плановая химиотерапия. Бла-бла-бла-бла-бла. Запомнить это невозможно при всем желании.

Слушая вполуха, я присаживаюсь на край стола дежурной сестры и сразу вспоминаю про пушку в заднем кармане моих штанов.[4]

Надо бы ее припрятать, но раздевалка четырьмя этажами ниже. Можно засунуть ее за медицинские справочники в ординаторской. Или засунуть под кровать. Не важно, лишь бы не забыть потом, куда я ее положил.

Наконец Акфаль заканчивает свой брифинг.

— Все понял? — спрашивает он меня.

— Да, — отвечаю я. — Иди домой и поспи.

— Ладно.

Домой Акфаль не пойдет, да и поспать ему не удастся. Вместо этого он будет часа четыре, как минимум, заполнять страховые бумаги для своего шефа доктора Норденскирка.

«Иди домой и поспи» — это у нас, врачей-практикантов, что-то вроде прощального напутствия.

Во время обхода в 5:30 утра надо быть готовым услышать не от одного больного, что, если б не такие козлы, как ты, которые будят их каждые четыре часа, чтобы поинтересоваться, как они себя чувствуют, они бы уже давно выздоровели. Другие оставят это наблюдение при себе, зато начнут разоряться, что кто-то периодически ворует у них mp 3-плеер, или лекарства, или еще что-нибудь. Как бы то ни было, ты должен осмотреть больного, при этом обращая особое внимание на «ятрогенные» (вызванные физическими причинами) и «нозокомиальные» (внутрибольничные) заболевания, которые, если их сложить, стоят на восьмом месте по смертности в Соединенных Штатах. После чего можно делать ноги. Только в редких случаях во время столь раннего обхода ты не услышишь ни единой жалобы. И это плохой знак.