Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают - [31]

Пушкинские странствия начались, когда его в двадцать один год за радикальные политические стихи выслали из Петербурга на гражданскую службу в город, который сегодня называется Днепропетровск. Там он познакомился с героем 1812 года генералом Раевским и провел с ним три месяца в поездках по Кавказу и Крыму, собирая материал для «Кавказского пленника» и «Бахчисарайского фонтана». Затем его перевели в Молдову, потом – в Одессу, где он, отчаянно влюбившись в жену генерал-губернатора, участвовал в нескольких дуэлях и был вынужден оставить государственную службу. Тем временем тайная полиция перехватила письмо, где Пушкин упоминает, что в Одессе «берет уроки чистого афеизма» у глухого англичанина, убедительно опровергающего бессмертие души. Эти еретические строчки послужили поводом для ссылки в Псков.

В 1826 году новый царь Николай I позволил Пушкину вернуться в Москву и даже взял на себя цензурирование его работ. Царь, к сожалению, оказался весьма докучливым цензором. Хуже того, он поставил Пушкина под прямой надзор начальника тайной полиции графа Бенкендорфа, который должен был визировать все его поездки. (К этому моменту, замечает Гринлиф, «навзрыд оплакиваемая ссылка начала 1820-х годов» стала уже казаться Пушкину «воплощением свободных странствий».) Когда Бенкендорф в 1829 году отклонил прошение о поездке в Париж, Пушкин решил тайком пересечь турецкую границу. И Восток, который должен был олицетворять «открытые пространства приключений и личных воспоминаний», на деле оказался антонимом свободы, символом изгнания из центра мира, из Парижа, на самую бессмысленную периферию.

Вернувшись на второй курс стэнфордской аспирантуры, я стала посещать курс педагогики русского языка, чтобы подготовиться к обязательному году преподавания. Занятия проходили на русском, их вела Алла, лингвист советской школы, которая, кроме прочего, рекомендовала нам относиться к слабым студентам с сочувствием, «как к раковым больным».

Когда я училась педагогике, разгорелся скандал вокруг моей однокашницы Джанин, которая тогда преподавала начальный курс русского. Нагрянув на один из ее уроков, Алла увидела, как та пишет на доске фразу «ваша имя», которая была бы правильной, если бы слово «имя» относилось к женскому роду, но это неправильное существительное среднего рода, и, следовательно, писать нужно «ваше имя». В класс Джанин тут же назначили другого аспиранта (которому теперь приходилось работать с двойной нагрузкой), а Джанин до конца учебного года разрешили только сверять домашние задания с правильными ответами.

Я долго размышляла о ситуации с Джанин. Честно говоря, «имя» на начальных занятиях – слово довольно употребительное, поэтому учитель должен все же знать, какого оно рода. Но с другой стороны, речь идет всего лишь об одной букве в неправильном существительном. Кто из нас застрахован от такой ошибки?

Когда я об этом раздумывала, в Беркли открыли вакансию преподавателя узбекского – очевидный знак «невидимой руки». Я на тот момент изучала узбекский только год, но работодатель-профессор, автор знаменитого семиотического исследования по самоубийствам, обещал, что если я пройду интенсивный летний курс в Узбекистане, то меня возьмут. Руководитель стэнфордской Специальной языковой программы сказала, что я могу преподавать узбекский и в Стэнфорде, а преподавание узбекского хоть в Беркли, хоть в Стэнфорде зачлось бы за обязательную преподавательскую практику. Мне это показалось прекрасной идеей. Кто опровергнет мое написание узбекских слов на доске? Да никто.

Единственную в Америке официальную программу интенсивного погружения в узбекский вел Американский совет преподавателей русского языка, и стоила она несколько тысяч долларов.

– Интересно, откуда такая сумма? – поделилась я сомнениями с профессором-семиотиком из Беркли. – Самолет – тысяча долларов… а остальные расходы в Узбекистане наверняка небольшие.

Семиотик стал разгибать три согнутых пальца:

– Тысяча – обучение, тысяча – проживание и питание и четыре тысячи – похоронный мешок для доставки домой.

Из семи тысяч долларов большую часть дал Стэнфорд, а остальное – Госдепартамент, но тут возникло новое обстоятельство. Неожиданно выяснилось, что зарплату за эту работу в Беркли платят из правительственного гранта, который доступен только для носителей языка. Кроме того, как это дико ни звучит, оказалось, что руководитель стэнфордской языковой программы заявила в комитете по грантам, будто я сфабриковала весь наш разговор и всю электронную переписку, где говорилось о возможности преподавать узбекский в Стэнфорде. Я по сей день храню то электронное сообщение: «Буду рада видеть вас преподавателем узбекского в нашей программе».

– Я никогда не говорила этой женщине ничего подобного, – очевидно, именно так она сказала в комитете.

Я не очень сильно расстроилась. Что ж, рассуждала я, возможно, оно и к лучшему, что мне не дают смыться в Узбекистан с мешком для трупов за четыре штуки от страха быть пойманной Аллой на письменной ошибке. Я договорилась о встрече с администратором по проектам в Новых независимых государствах, чтобы объяснить, почему я хочу вернуть деньги. По ходу моего рассказа ее лицо становилось все холоднее.