Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают - [29]

Последние две недели того лета я провела в Москве у двух очень добрых, но унылых научных работников – математика из Академии наук и его жены, биолога, которую из Академии недавно уволили и которая на кухне ночами напролет играла в «Супер Марио» на приставке «Нинтендо Геймбой». Они сдавали мне спальню дочери, сосланной на дачу к бабушке.

Вернувшись в колледж, я ухитрилась заполучить грант покрупнее и попасть на весенний семестр в программу обучения за рубежом. Этой программой руководили два русских предпринимателя – обоих звали Игорями, – как-то связанные с канзасским гуманитарным колледжем.

Москва в 1998 году – как Париж времен Реставрации. Каспийский нефтепровод привлек крупнейшие в российской истории иностранные инвестиции. Город кишел дельцами. Мэр Лужков возродил петровскую Табель о рангах и задумывал строительство подземного города в пригородах. Государство прекратило финансирование работ по сохранению трупа Ленина на Красной площади, и оставшаяся без работы армия высококлассных бальзамировщиков занялась жертвами взрывов в мафиозных машинах и мумификацией нуворишей в мраморных мавзолеях.

В Москве – в первый и последний раз в жизни – я ходила на свидания с банкирами. С первым ничего не вышло, а второго я до сих пор вспоминаю с нежностью. Его звали Рустем, у него были удивительные желтовато-карие глаза, и он до недавних пор служил инженером на екатеринбургском заводе, выпускавшем бомбы с именами цветов. Теперь же он работал в банке «Менатеп» – через этот банк олигарх Михаил Ходорковский финансировал государственную программу помощи жертвам Чернобыля, а также якобы совершал хищения и налоговые махинации, за которые он сейчас, на момент написания этих строк, сидит в тюрьме. Рустем откладывал деньги на уроки прыжков с парашютом.

Он регулярно ездил в Узбекистан: сестра вышла замуж за узбекского бизнесмена и теперь жила в Ташкенте, который, по словам Рустема, похож на Дикий Запад из ковбойских фильмов. Он умел сосчитать по-узбекски до десяти и удивился, узнав, что турецкие числительные почти такие же. Мне говорили, что узбекский похож на турецкий, но я никогда не верила. Этот факт преподносился неубедительно. Один мой дальний дядя был женат на узбекской красавице Лоле, она никогда ни с кем не разговаривала и даже не открывала рта (хотя улыбалась часто, показывая прекрасные ямочки на щеках). Лишь через два года после свадьбы стало известно, что у нее три золотых зуба. Все спрашивали дядю: «Как ты живешь с человеком, с которым нельзя поговорить?» И дядя всегда в ответ кричал: «Узбекский турецкий очень похож на наш турецкий!»

Я не верила дяде – отчасти потому что он был сумасшедшим (кто, как не он, провел последние несколько лет в садовом сарае в Нью-Джерси, работая над книгой о теории струн и пауках?), а отчасти в силу своего опыта: все турки убеждены, что любой язык похож на турецкий. Мне многократно говорили, что турецкому близок венгерский, что венгры и турки произошли от одних и тех же алтайских народов, что гунн Аттила был турком и так далее. Но, приехав в Венгрию, я выяснила, что венгры это мнение вовсе не разделяют. «Конечно, у нас в языке есть некоторые турецкие слова, – говорили они. – Например, „наручники“. Но это потому что вы на четыреста лет оккупировали нашу страну».

Однако у Рустема дома были кое-какие узбекские деньги – ярких цветов купюры со знакомыми турецкими словами, написанными кириллицей над портретами суровых миндалеглазых среднеазиатских бардов и путешественников. Это было как игра в деньги, где в валюте вымышленной страны турецкий и русский накладываются друг на друга, образуя нечто новое.

Спустя несколько лет в своей диссертации (о европейском романе) я сформулировала, что роман – это жанр, где главный герой стремится трансформировать свой случайный, бессистемный, не зависящий от него опыт в содержательное, как его любимые книги, повествование. А оглядываясь назад, я так понимаю свой тогдашний интерес к Средней Азии: это реальное место, куда можно поехать, язык которого можно выучить и которое связывает мои любимые книги с одним из самых случайных и не зависящих от меня аспектов жизни – с тем, что я турчанка.

Стоило мне узнать о существовании Ташкента, как он тут же стал появляться повсюду. В Ташкент эвакуировали во время блокады Анну Ахматову. Туда же отправили и вдову Булгакова – и именно там она прятала рукопись «Мастера и Маргариты». Опухоль желудка у Солженицына чудесным образом вылечили в ташкентской больнице, и именно эта больница стала местом действия «Ракового корпуса». В «Анне Карениной» Вронский отказывается от «лестного и опасного назначения в Ташкент», сбегая вместо этого с Анной в Италию.

На весенних каникулах я решила съездить в Ташкент. Рустем тоже хотел поехать, но не мог оставить банк. Российские банки в те дни работали сутками напролет. Я не следила за обостряющейся финансовой ситуацией – Рустем упоминал о ней лишь изредка, а Раиса, пожилая пенсионерка, у которой я жила, включала новости, только если там говорили о скандале с Левински.

– Я не смотрю наши новости, они слишком мрачные. Я от них расстраиваюсь.