Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают - [30]

– От Моники Левински я тоже расстраиваюсь, – сказала я.

Раиса пожала плечами:

– Для вас, американцев, это большая драма, а для нас – просто прикол. Ваш Клинтон – молодой, здоровый, симпатичный мужик! В чем тут беда? Посмотри на нашего полуживого Ельцина… Если бы вдруг выяснилось, что Борис Николаевич спит с молоденькой девушкой, у нас объявили бы национальный праздник.

Тем временем в университете один из двух Игорей – который пониже – оказался другом Анатолия Чубайса, царя приватизации, руководившего в то время всей разваливающейся экономикой; он даже вытащил Чубайса в Америку выступить перед студентами-русистами.

– Знаешь, у кого, наверное, куча свободного времени? – позднее сказала я Рустему. – У этого парня, Чубайса. Он разъезжает по университетам и общается с иностранными студентами.

Я несколько минут не могла убедить Рустема, что не шучу.

– Она видела Чубайса! – поражался он. – И что он сказал?

К сожалению, я запомнила лишь то, что в его речи много причастий.

В итоге я поехала в Среднюю Азию со своим однокашником, тайцем-математиком Алексом. В Ташкенте лил дождь, и от автовокзала к хостелу мы пробирались сквозь лабиринт двориков, игнорируя собак, лающих на нас из-за сетчатых заборов, и через огромную лужу, которую перешли по гниющей доске, служившей мостом.

– Ташкент – это восточная Венеция, – объявил Алекс своим особым монотонным голосом.

Мои воспоминания о той поездке беспорядочны, но колоритны. Мы питались какой-то шоколадной пастой, которую прямо из банки ели сувенирным узбекским скимитаром. Нам постоянно приходилось кого-то подкупать. Однажды мы минут двадцать бродили по бильярдной у автовокзала, пытаясь опознать, кому мы должны дать взятку в этот раз. Все переговоры приходилось вести мне, поскольку язык Алекса никто не понимал. К моему ужасу, финансовые расчеты тоже лежали на мне.

– Разве ты не математик? – спросила я однажды Алекса, вычисляя, кто и сколько должен заплатить за киргизскую визу.

– Я работаю с числами только на теоретическом уровне, – пропел речитативом Алекс.

В Узбекистане, Кыргызстане и Казахстане мы были по три дня. Кучу времени провели на автостанциях, где Алекс заставлял меня и себя заниматься гимнастикой, «как немцы». «Мы зря тратим минуты!» – кричал он, пытаясь изображать немецкий акцент. Иногда автобусы оказывались заняты солдатами – в Кыргызстане шла война, – и тогда, даже если несколько мест в салоне оставались пустыми, мы все равно должны были ждать следующего.

– А нельзя ли нам тоже сесть в этот автобус? – однажды спросила я.

– Что? Вместе с солдатами? – воскликнул диспетчер. – Ха-ха-ха!

В Бухаре мы посетили кишащий павлинами дворец эмира. Некоторые комнаты оказались залиты цементом. «Здесь когда-то была консерватория, но Советы не хотели роялей». В киргизских горах мы ходили в термальные ванны, где в деревянных кабинках погружались в серную воду. Запах серы смешивался с тошнотворным сладким запахом варившегося на улице навоза. В Бишкеке мы катались на колесе обозрения, стоявшем на том месте, где якобы по воле Тамерлана должны были его похоронить. Но похоронили в итоге не там. Колесо возвышалось на абсолютно пустой площади, где кроха мальчишка с парой золотых зубов накручивал круги на велосипеде, а другой мальчишка – в сером костюме – расстреливал из игрушечного автомата одинокий куст.

Но самое сильное впечатление на меня произвел Самарканд с его заброшенным советским универмагом, с обсерваторией, где Улугбек в пятнадцатом веке нанес на карту координаты тысячи восемнадцати звезд, и с пустынным средневековым университетом. Мозаичные львы в Медресе Львов – полутигры, получасы – явно были выполнены человеком, который никогда не видел живого льва. Именно в Самарканде и похоронен Тамерлан – под шестифутовой нефритовой плитой, привезенной из китайского храма. Мне тогда еще в голову пришла мысль, что я, возможно, однажды вернусь сюда, когда не буду такой усталой, грязной и обалделой.

Вскоре после моего возвращения в Америку рубль рухнул. Обанкротились многие банки, включая «Менатеп». Рустем на все свои рубли накупил факсовых аппаратов и порой слал мне факсы, когда я подрабатывала редактором в одном крупном нью-йоркском издательстве. Потом поток факсов иссяк, а с ним и лето.

Вернувшись осенью в колледж, я стала изучать «русский Восток»: читала советскую реалистическую прозу узбекских и киргизских писателей, панславянские труды советских лингвистов, пантюркские труды турков-кемалистов, «кавказские» поэмы русских поэтов. Записалась на начальный курс узбекского, который вела Гульнара, аспирантка родом из Самарканда. Этот язык меня пленил, он казался мне более грубой, более наивной и более русской версией турецкого. Кемалисты заимствовали французские слова (для понятий вроде «поезд» или «ветчина»), а советские узбеки – русские. Я тогда наткнулась на книгу стэнфордского профессора Моники Гринлиф о Пушкине. Его путешествие в Арзрум на самом деле оказалось субституцией путешествия в Париж, город, о котором Пушкин мечтал всю жизнь («Через неделю буду в Париже непременно» – первая фраза одной из его незавершенных пьес), но который так никогда и не посетил.