Бесспорное правосудие - [14]

Положив на тарелку бекон, она села и заставила себя взглянуть на отца. Он важно ел, глаза его перебегали с основательно наполненной едой тарелки на аккуратно сложенную рядом «Таймс». Губы влажно розовели под небольшими, коротко подстриженными усиками. Он отрезал кусочки тоста, намазывал их маслом и джемом и отправлял в пульсирующую розовую щель, которую, казалось, невозможно было насытить. У него были квадратные, сильные руки с жесткими волосками на тыльной стороне пальцев. От страха перед ним Венис подташнивало. Она всегда боялась отца, но знала, что к матери за поддержкой бессмысленно обращаться: страх той был еще сильнее. Ребенком он бил девочку за малейшее нарушение домашних правил и установленных норм поведения и учебы. Порка была не очень болезненной, но невыносимо унизительной. Каждый раз Венис твердо решала не кричать, боясь, что услышат мальчики, но все ее старания проявить мужество проваливались: отец не останавливался, пока не услышит ее крик. Хуже всего было то, что Венис знала: отцу доставляет удовольствие это наказание. Когда она стала девушкой, ее перестали пороть. Но отец не так уж много потерял: у него оставались для этой цели школьники.

Сейчас, сидя в библиотеке, она вновь видела перед собой его лицо: широкие, испещренные пятнышками скулы и глаза, которые никогда не смотрели на нее с нежностью и добротой. Одна из школьных учительниц на торжественном вечере в честь окончания школы, где Венис получила почетную награду, сказала, что отец ею гордится. Ей показалось такое невероятным, да, собственно, и сейчас так кажется.

Венис старалась скрыть страх и выглядеть спо-койной:

– Мистер Фроггет сказал, что уезжает.

По-прежнему не глядя на нее, отец с набитым ртом произнес:

– Не надо было встречаться с ним перед отъездом. Надеюсь, ты не обещала писать ему или видеться.

– Конечно, нет, папа. Но почему он уезжает? Это как-то связано со мной?

Мать перестала есть. Бросив испуганный, умоляющий взгляд на Венис, она непроизвольно стала крошить тост. Отец, так и не подняв глаза, перевернул страницу газеты.

– Странно, что ты спрашиваешь. Мистер Митчелл решил, что мне следует знать, как моя дочь проводит время, засиживаясь допоздна почти каждый вечер в спальне учителя начальных классов. Если тебе не важна твоя репутация, могла бы по крайней мере подумать о моей.

– Но мы не делали ничего плохого – только разговаривали о книгах, о профессии адвоката. И не в спальне, а в гостиной.

– У меня нет желания об этом говорить. Как видишь, я даже не спрашиваю, что там у вас было. Если тебе есть что сказать, расскажи матери. Что до меня, я считаю историю законченной. И больше не хочу слышать имя Эдмунда Фроггета в своем дома, а ты теперь изволь делать домашнее задание вот на этом столе, а не у себя в комнате.

Интересно, подумала Венис, когда – в тот день или позже – она поняла, в чем было дело? Отцу требовался повод, чтобы избавиться от Фрога. Тот добросовестно работал, но не умел держать дисциплину, мальчишки его не уважали, на школьных мероприятиях он смотрелся нелепо. Ему мало платили, и все-таки недостаточно мало. Дела в школе шли неважно, только позже она поняла, насколько неважно. Кого-то следовало уволить, и Фрог подходил как нельзя лучше. Отец был умным человеком. Его обвинение – неясное в деталях, но определенное в основном – Фрог не решился бы публично опровергнуть.

Венис никогда больше не видела Фрога и ничего о нем не слышала. Благодарность за то, что он ей дал, всегда омрачалась горьким сознанием своей слабости и предательства. Она была очарована придуманной игрой, но не им самим. И знала, что умрет от стыда, если кто-то из одноклассниц увидит их вместе.

Сознание того, что она не боролась за него, не защищала – если не пылко, то хотя бы решительно, что смущение и страх перед отцом перевесили чувство сострадания, портило память о совместно проведенных вечерах. Венис теперь редко вспоминала учителя. Иногда она задумывалась, жив ли Фрог, и ей рисовались странные, но удивительно живые картины, как он бросается в реку с Вестминстерского моста, а прохожие, перегнувшись через парапет, недоверчиво всматриваются в заколыхавшуюся воду, или как он, сидя на узкой кровати в мансарде, запихивает в рот горсть аспирина и запивает ее дешевым вином.

Интересно, думала Венис, какие чувства испытывала к нему та пятнадцатилетняя девочка? Конечно, не влюбленность. Но, несомненно, симпатию, привязанность, радость от совместной умственной работы, но главное – ощущение интереса к себе. Возможно, она была еще более одинокой, чем думала. Однако Венис со стыдом признавалась себе, что она использовала Фрога и всегда это знала. Если бы, гуляя с подругами на улице, она встретила своего наставника, то притворилась бы, что не знает его.

Суеверный человек мог увидеть в дальнейшей деградации школы возмездие за изгнание Фрога. Однако это могло не случиться – напротив, одно время можно было надеяться на некоторое улучшение положения, так как родители, разочарованные в местной государственной школе, в поисках воображаемого престижа, дисциплины и хороших манер увидели в «Дейнсфорде» относительно дешевый вариант решения семейных проблем. Но самоубийство в школе положило конец этим надеждам. Затянутая в петле шея, юное, свисающее с перил тело, аккуратно исправленное в предсмертной записке слово «пристыженный», первоначально написанное через «е», словно страх перед директором присутствовал даже в этом заключительном акте душераздирающего бунта, – все это нельзя было скрыть или объяснить. Когда разрезали узел из ночной рубашки, думала Венис, рухнуло больше, чем тело. Последующие недели, следствие, похороны, газетные публикации, заявления о побоях и чрезмерной строгости вылились в череду отъезжавших машин, в ручеек мальчишек, которые, зажав в руках раздутые чемоданы, направлялись к поджидавшим их автомобилям с застенчивым или, напротив, победоносным выражением лица. Школа почила в болезненно-зловонной смеси трагедии и скандала, и когда к дверям наконец подъехал крытый фургон для перевозки мебели, все почувствовали облегчение.