Бессонница - [9]

Присела на ступеньку, спрятала лицо в горячих ладонях, невольно прислушалась.

— Вот она жизнь, — говорил за частоколом старческий голос. — Седни на солнышко радуешься, а завтра, гляди, вперед ногами понесут.

Крепкий бас подтвердил:

— Такая уж всем под конец жизни резолюция.

— Не скажи, сват. Мово Ивана в двадцать годков на войне порешили. До конца-то ему еще было — и не видать…

— Чего горевать-то… Пожила Егоровна, — еще спокойный голос, — не другой же ей век зачинать.

А старик все скрипел свое:

— Сынка, стало быть, война взяла. Ну, мы с матерью в понятие взошли, потому — за отечество! А Егоровну ежели вспомнить? Ее где было счастье? Митрофан-то сгиб в самой поре да во цвету. Валей не в счет. Валей — только горя добавок.

— А как Митрофан-то погиб, дедушка? — спросил юный голос.

Ответ опередил кто-то насмешливым вопросом:

— Видно, пьяный в лодку сел?

— Помолчал бы, недоумок! — вскипел старик. — За друга, голубь, за друга своея погинул Митрофанушко, за живую тварь. Это и Федора Митрофановна не даст соврать. Она в те поры такусенькой соплюшкой бегала. А впереймы-те за карбасом я ходил с суседями.

— Вобче-то, — согласился бас, — у них вся семья душевная. Одно слово: без корысти жили.

— Не скажи, — вмешался третий, — не скажи, брат. Степана возьми! Тоже, по-твоему, святой человек? А как он над Маринкой Власовой измывался, то не в счет?

— О Марине ежели говорить, так еще надо подумать, кто над кем измывался… А так что: Степан — мужик как мужик. И председатель из него неплохой был одно время.

Разговор приутих, да Дора и не вслушивалась больше. Семилетней девчушкой брела она сейчас в своем прошлом.

Отца тогда из карбаса перенесли к дядьке Валею. Широколицый, узкоглазый дядька Валей раньше обычно все подшучивал над Доркой. Теперь же он молчком подхватил ее на руки и убежал из кухни. Дорка прижималась к нему и дрожала: страшно было слышать, как выла мать.

В пристройке, у верстака, в ароматных стружках сидела промерзшая до костей Дорка. Валей накинул на нее малицу, растопил плиту. Уселся рядом и сидел так, раскачиваясь, не сводя глаз с огня.

Жесткие смолевые волосы отсвечивали тусклым блеском, как перья на солнце у черного соседского петуха. Валей часто играл с Доркой в «петуха». Вскочит, бывало, на кряж около дома, похлопает себя по бокам руками и кукарекает на весь двор.

И вот сидит он серьезный, непонятно бормочет что-то себе под нос, а Дорке жутко. Она хотела вскочить и убежать к маме — не пустил. Плотней укутал малицей, необычно строго прикрикнул: «Лежи-ко, лежи маленько-то!»

А когда мать закричала в кухне протяжно: «Ой, да родной ты мой, Митрофанушко… Ой, да и на кого ты нас спокину-у-л!» — Валей зажмурился и пальцами уши заткнул.

Дорка тоже разревелась.

Отец, сердитый и словно думающий о чем-то, лежал на столе три дня, а вода все не уходила. Гроб с отцом уплыл на том же карбасе, в котором привезли их с Доркой, перехватив на реке. Ни ее, ни братьев на кладбище не взяли. Они стояли на берегу Кривого озера, глядели на мать и ревели в голос.

В карбасе, между гробом и матерью, сидел дядька Валей. И Дорка опять почему-то забоялась его. Словно Валей увозил из дома не только отца, но и мать, и никогда они не вернутся обратно. Залилась еще пуще.

Тогда Федотка потер кулаком глаза, подтолкнул ее и Степку легонько в спины, по-взрослому сказал: «Ну хватит, расхныкались тут!»

Федотке тогда было одиннадцать лет.

Не стало отца. Дорке все чаще приходилось делать материны дела: мыть посуду, шоркать голиком некрашеные полы; Степка и Федотка помогали матери обряжаться.

Валей тогда вовсе перестал ходить к ним. Мать вроде не замечала, а соседи пеняли:

«Видать, обычай у них такой, у самоедов: когда помогать не надо — торчал на глазах. Теперь женка одна крутится с ребятами, так и носа не кажет, идол узкоглазый!»

Год прошел. Валей разве что по пути когда заглянет, посидит на кухне, потреплет Доркины волосы. «Ай, какую косу мама подарила… Ай, я-ай!» (Были у нее не по-детски длинные темные косы. А у матери волосы и вовсе на зависть бабам: расчесывает бывало — как черной шалью накроет плечи).

И вдруг дядька Валей опять зачастил к Кокориным. Надо и не надо — появится на дворе: то дрова переколет, костер целый, то карбас горячей смолой пропарит. С ребятами возится на болотце за баней: плотики им сколачивает, самострелы мастерит.

Дорка любила, чтобы дядька Валей играл с ней. Как-то в дровяном поднавесе построил островерхую «конурку» — домик из колышков, обтянутых старыми рогожками из-под соли. Посреди конурки очаг сложил из речных камушков, такой, как в бане: «Заходи-ко, девка. Живи. В куклы играй».

Любо Дорке: на цыганский шатер похоже (цыгане на выгоне за околицей стояли). «Что это, дядя Валей?» — «Чум это, девка… Отец мой так любил».

Весело!

Походил, походил — и опять долго не появлялся дядька Валей. Дорка скучала, бегала на Солдатские Увалы, спрашивала: «Почему не ходишь к нам?» Не говорит, только прижмет ее голову к себе да вздыхает.

Однажды Дорка сидела на куче речного песка за углом, в тени избы (мать привезла печку ремонтировать), тяпала оладышки да пекла их, выставляя на солнышко. Мать еще не возвратилась с поскотины. Тепло да тишина убаюкали Дорку.