Бессонница - [7]

Страшное горе у Валея: Агаша померла. Жила рядом, каждый день приди, погляди на нее, поговори… И нету. И не будет.

Валей даже гроб для нее не стал делать. Не может. Как своими руками делать гроб дорогому человеку? Маринка Власова приехала, просила: «Сделай» — и той отказал.

Недаром поехал сегодня Валей в разливы за Шеньгу. Хотя и говорил себе: «Надо мережи у Олешника кинуть, щука теперь икру мечет, о кусты трется», — а твердо знал другое: уехать надо, иначе запьет.

Нечасто запивал Валей, но бывало. Причина всегда одна. И теперь причина та же: покойная Егоровна. Стыдно будет Валею пьяные слезы лить на похоронах. Зароют, тогда уж…

Мережи так и лежат в карбаске. Костер на угорышке пылает, но ни ухи над ним, ни чайника. Так просто, для тепла. Валей глядит на бескрайность воды, на Кузоменье за нею.

Льдины плывут по стрежню. Пронесет мимо — и нет их. Так же вот протекли его годы: будто и видел, и будто бы мимо Валея. А он зачем-то еще живет. Его последняя льдина еще не вышла в открытое море, откуда ей уже не возвратиться. Зачем так: один долго живет, другой вовсе мало? Отец Валея, печорский ненец Хатанзей, совсем мало жил. Отец женился на русской здесь, в Кузоменье. В зятья, в дом пошел. Только к деревянным стенам не смог привыкнуть. Смешил деревню: на заднем дворе у Хатанзея до самой его смерти чум стоял.

Тосковал отец по тундре, потому и помер рано.

Когда Валей Хатанзеев вернулся с гражданской войны, вскоре и мать умерла. Один остался, так в бобыльстве и прошла вся жизнь.

Старик тяжело вздохнул, еще раз оглядел разлив реки. Лед уже пронесло, только одна льдина в одиночестве медленно плыла в стороне от фарватера. Солнце играло в ее стрельчатых кромках, высветливало их: льдина казалась звездой на серо-голубой воде.

«Красиво, а обман, — подумал Валей. — Солнце поиграет с ней маленько, потом растопит — и всего дела-то… Было и не было».

Было и не было… Молодым ходил Валей — Агаша жила рядом. Хорошо-о… Годы прошли, а Агаша все неподалеку. Пойдет Валей к верстаку — радуется: есть Агаша! И завтра будет, и послезавтра. Хорошо-о… А теперь надо думать, что делать.

Пусть костер подымит маленько. Валей тоже подымит своей трубочкой. Трубочка голову освежает, голове думать надо. Говорят: плохо курить. Валею хорошо. Знает — всю жизнь курил.

С Агашей Валей сдружился в детстве, в школу вместе бегали, и парнем ходил позади как привязанный.

После смерти отца мать Валея отдала землю исполу Агашиному отцу.

Бывало весной в поле, когда жаворонки над черной теплой землей звенят, он за плугом идет, Агаша назем в борозду под отвал загребает. Он сеять с лукошком, она — на Чалого верхом — борону вслед таскает.

В непрерывном ожидании еще большего счастья жил Валей Хатанзеев. Думал: само собой понятно. И все вышло по-другому.

Старик все смотрел на одинокую льдину. Ее, как нарочно, ветер подогнал к самому берегу, в подобрывную тень. Здесь льдинистые кристаллики не резали глаза отражением чужого света, и вся она — голубовато-серая — казалась жалкой на этой вешней веселой от ряби воде.

«Ишь ты, куда приплыла помирать-то… А не подуй бы ветер из-за реки — все еще красовалась бы на солнышке».

Валей, поеживаясь на ветру, снова набил махоркой свою трубочку.

В кустах затрещало, кто-то чертыхнулся, запнувшись за валежину, и к костру подошел коренастый, в брезентовом плаще человек. Короткие, как видно, с чужой ноги резиновые сапоги измазаны илом. Черная бородка словно приклеена к белой коже щек, и это делало лицо человека неприятным.

Валей глядел с недоверием. Откуда здесь взяться человеку в эту пору? Дорог нет. Видно, тоже на лодке выгребся.

— Ну, наконец-то, — заговорил радостно незнакомец. — Нашлась живая душа. — Он присмотрелся: — Постой-ка, постой… Да это же дядька Валей! Вот оно счастье-то… А я уж думал — все, каюк. Здорово!

— Что-то я тебя не встречал вроде, — присматривался Валей.

— Да ты что, старый, ослеп?

Теперь Валей узнал Степана, но не высказал ни удивления, ни радости. Пустил тонкую струйку дыма, сообщил:

— Федот утресь тоже примчал.

Степан снял кепку, подставил ветру лысеющую голову. Присел на старый, много лет пролежавший на берегу обрубок ели. Спросил:

— А Дора не приехала?

— Приехала, — кивнул Валей.

— Я тоже поспел бы ко времени, да угораздило меня поехать автобусом. А он до Игумновой горы дошел — и вся дорога. Я в ботинках! Хорошо добрые люди дали сапоги. Пешком шел через лес, километров пять по берегу — и ни единой лодки! Думал: ударь верховая вода — пропаду.

Он притих. Валей покуривал свою трубку, сплевывал, молчал.

Степан наконец поднялся, сказал раздумчиво:

— Федот, значит, здесь… Так. — Постоял, глядя в широкую спину Валея, попросил: — Хлеба нету? Есть охота…

Старик встал, поднял с земли весло, молча пошел к карбасу.

Степан недоуменно пожал плечами, тронулся вслед.

Не сговариваясь, сели: Степан на весла, Валей за руль. Встречный ветер бугрил воду, с каждой девятки карбас, как в яму, нырял в провал, поскрипывал кочетами, кряхтя, взбирался на волну. Степан греб сильно. Но Валей словно не замечал его старания, как не видел и седых кудрей на крутых макушках валов. Он смотрел куда-то очень далеко, сквозь Степана, в прошлое.