Бессонница - [6]

По-прежнему на праздники собиралась у Кокориных родня. Но почти никто теперь не заводил за столом жалостливых разговоров о гнедках да карьках. И дядя Егор перестал философствовать на тему: что за слово «колхоз», не приплетал не к месту Энгельса. Егора поставили во главе молочнотоварной фермы, и сотни неотложных дел теперь были перед его глазами.

По старой привычке он старался овладеть вниманием родичей, но речи свои теперь уже вел в другом направлении: «Что значит молочнотоварная ферма, сват? — спрашивал он у соседа так, что настораживалось все застолье. — Ежели рассудить не обдумавши, то даже смешно: «Мытыфы…» Вроде язык заплетается и все. А когда войдешь в суть? Фер-ма! Стадо! Огромное хозяйство со всеми проистекающими последствиями… Тут уж, Егор Егорович, не до шуток. Потому ты в деле, ты и в ответе».

Мать неутомимо хлопотала, успевая и на стол подать, и чарку поднять со всеми вместе, и спеть любимую в Кокоринском доме песню про зореньку. В такие дни она носила на кофточке орден, что давало повод дяде Егору лишний раз наивно похвалиться: «Вот, сват, какая у меня сестра! Одну изо всего Кузоменья заметило правительство… Это что означает по-твоему?»

И пришло время — в самую трудную годину народ выбрал Агафью Кокорину в председатели, а занозистый мужик Ковда геройски погиб под Сталинградом, о чем только недавно Федот узнал из газеты.

Позади кашлянул Пантюха. «И Пантелей, наверно, воевал неплохо. Только, видно, не хватило его до конца, и живет он теперь одиноким среди людей. Так вот и идет жизнь. Что из того, что не стало колхоза в Кузоменье? Чтобы судить о том, «ринтабельно это али не ринтабельно», как выражается Пантюха, надо знать деревню, жить ею. А что я знаю теперь о своей деревне? Да и зачем мне знать о ней?» — подумал Федот и тут же зачем-то спросил:

— Ну, а как нынче заработки в совхозе?

— Заработки? Хто их знает! — покачал головой Пантюха. — Одно сказать, хто ломит, тот без хлеба не живет… Только настоящей-то ринтабельности все еще нету. Ну и не держится за землю народ. Как говорится, чай без вина, так и пейте без меня. Уходят… Ищут, где лучше.

Он усмехнулся с хитрецой.

— А целину-то нашу на заимках да в Запольках нынь чистят-таки от кустарников! Да и то сказать, к примеру, механизации-то в совхозе супротив колхозного впятеро. Куда с ей? Надоть ее эксплотировать, не стоять же ей круглый год на подворье!

Федоту хотелось спросить, что же, мол, ты сам-то идешь стороной? Но опять вспомнил жизнь-судьбу Пантелея Пестова и не стал ворошить старого.

Удивительна эта родная земля! И что в ней есть такого? Еще безлистые тополя под деревней вдоль дороги, чахлый ивнячок около Кривого озера, наполовину затопленный водопольем, перелески у Солдатского Увала, в которых все кузоменские ребята играли в прятки, разливы Шеньги весной, духовитые травы заливной поймы Придвинья…

Все просто, неярко, а перед южным многоцветьем так и бедно. Но стоит возвратиться домой, стоит, увидеть эту скупую на краски землю — и не оторвался бы. И снова вспомнится, как самое дорогое в жизни, колхозное довоенное житье.

Приедут, бывало, братья с пашни — трактор оставят под окнами у своей избы. Чумазые, усталые пойдут на Шеньгу. «Мыло-то взяли?» — крикнет вслед мать. Бабушки сидят под окнами с пряжей, шепелявят: «Эки орлы у Егоровны! Дал бог счастья…» Девки встретятся — хорошеют в улыбках: «Куда вас, копченых, понесло? В баню подите!»

Поздно не поздно — вечером на пятачок, на угор. Пойдут танцы до солнышка…

А утром как ни в чем не бывало тянутся за Степкиным трактором красноватые ленты суглинка; солнышко шлифует и без того загорелую Степкину спину — он с восхода без рубашки. Федот рядом — на лошади, навоз развозит, Дора его раскидывает по полю.

Удивительна родная земля! Как они все тогда — и Федот, и Степан, и Дора, и мать были по-настоящему счастливы.

Глава третья

Полая вода в Двинском понизовье надолго. Поля мокнут, набухают неделю, иногда две. Вода уйдет — еще столько же надо ждать, чтоб подсохли. А пока меж деревнями только лодки снуют, моторы гремят, от них даже ночью покою нет. Рыбаки, дроволовы, просто ребята-бездельники соревнуются вперегонки, выжимают скорость. На веслах нынче ездят дураки разве да такие вот, как дядька Валей.

Валей с мотором тоже сумеет справиться. Только он не любит трескотни там, где живут зверь да птица. Бывало, под самой деревней на Шеньге тучи уток. Гусь, лебедь, журавль держался на островах по всей пойме. Потому — покой. А нынче каждый от мала до велика с ружьем да с мотором. Скоро ворон и тех не будет: вся округа гремит от ледохода до ледостава. Все куда-то спешат, торопятся. А Валею куда спешить? Летом в озерах да на Шеньге и стружок для рыбалки хорош. А когда за Двину надо — по грибы или на охоту — на то у Валея карбасок.

Валей стар годами, а в волосах — ни сединки. Грудь у него кругла, плечи просторны, руки — и под фуфайкой заметно — в буграх мускулов. Валей столяр. Из-под его рук и сейчас еще такая мебель выходит — от заказчиков отбою нет.

Был в Кузоменье колхоз — Валей в колхозной мастерской работал: рамы, двери мастерил для скотных дворов. А в страдное время — на полях. Стало Кузоменье совхозным — пенсия Валею от государства, жить можно. Теперь он в мастерскую не заглядывает — кому что надо, на дому у себя сработает. Но нельзя Валею не строгать, не долбить стамеской дерево — так он сжился с ним за долгую жизнь.