Бессонница - [4]

Давно заброшен проселок: нынче нечего делать на телегах в полях. Трактору, автомашине проезды нужны широкие. Потому теперь в полях дороги разъезжены и разбиты, а прежние колеи от колес давно перепаханы. А тут — заросшая дорога… Федот словно нежданно встретил что-то дорогое. Вот как цепка память на прошлое!

— Пантелей Саввич!

Пантюха молча шагал позади. Откликнулся неохотно. «Пантелей Саввич»… Давно он пал не только в глазах соседей, но и в собственных. Привык к своей кличке. К чему это величанье?

— Ну, чево?

— Не знаешь, зачем эту дорогу оставили, не перепахали?

— Стало быть, нельзя, то и не пахано.

— А для чего она?

— Для погоста, стало быть.

— Как для погоста?

— По ней покойников носим. Ближе полями-то, да и суше.

Так вот оно что! Здесь последний путь человека по земле. На большаке теперь асфальт, толчея машин. А здесь только тишина, плывет по-над землей.

— А скажи, Пантелей Саввич…

Пантюха махнул рукой — словно камень швырнул себе под ноги:

— Да не величай ты меня бога ради!

Федот посмотрел с недоумением:

— Как хочешь… Не буду, если тебе не нравится.

Прошли немного молча. Потом Пантюха виновато сказал:

— Не люблю я. А ты того… Спрашивай, ежели чего надо.

— Да хотел спросить, — сказал Федот. — Вот раньше колхоз был в Кузоменье… А как теперь колхозники к совхозу привыкают?

Давно Пантюха Рябой отошел и от колхоза, и от совхоза. И правды настоящей он, пожалуй, не знал. Но доверительный голос Федота трогал какие-то струны в душе, возбуждал интерес к жизни, что шла где-то рядом. Да и поговорить хотелось.

— Ну, поначалу, ежели правду тебе сказать, ворчали, — заговорил Пантюха, как обычно раздумчиво и многоречиво. — Оно и колхозишко-то у нас был так себе. Да все одно жалко. Али, может, поприобыкли уж в нем. Ну… Собранье собрали, разговор повели, к примеру, такой, что — ринтабельность, мол, и прочая… Ну, общее, что ли, недовыполнение всех планов в колхозе-то. А в совхозе, мол, ринтабельность. Оно к месту вроде все, да поначалу не в ту жилу, что ли сказать, для народа. Потому колхоз — это как бы дом родной. А совхоз как вроде — служба. Тут как бы — крестьянин, и вроде не вовсе крестьянин.

Странно… Именно такие же мысли возникли у Федота, как глянул он впервые на старую дорогу. Правда, межи все и ненужные дороги перепахал — колхоз, а не совхоз, но Федоту стало обидно почему-то, что уже нет колхоза. Тридцать с лишним лет был — и нету.

— Так жалко, говоришь, стало?

Пантюха почесал по привычке в затылке:

— Вообщем привели к такому знаменателю: для чего, дескать, нам совхоз? Доведите, мол, нам колхозную жизнь до уровня. К чему нам ринтабельность? Жили, мол, без нее и дальше проживем, только землю, мол, надо заставить урожать, как прежде она урожала. А мы-де от колхозу не отказываемся.

Пантюха помолчал, собираясь с мыслями. Потом продолжил:

— А после всяко выступали, к примеру, о целине. Дескать, вовсе доруководились. Свою — домашнюю целину в ногах топчем… На заимках у нас шестьдесят га, да в Запольках поболе ста под кустарником. А мы в сельповской лавке государственный хлебец-то берем и для себя, и для скотины… Рожь нонче перестали сеять. А она, рожь-то, на Двине бывало урожала хорошо. Ну, поговорили этак-то и осерчали, конешно.

— Кто осерчал?

— А этого я не знаю, кто. Только многие осерчали, пока приобыкли в совхоз на работу ходить.

Пантюха замолчал, задумался. Федот же почему-то живо увидел перед собой сухое обветренное лицо матери, ее высокую фигуру. Все свои зрелые, все пожилые годы она отдала земле. Нельзя было представить мать отдельно от Кузоменского колхоза.

Сердцу в груди Федота стало тесно. Давно оторванный от деревни, он ощутил вдруг столь неожиданную тоску по ней, по всему привычному когда-то колхозному укладу жизни.

«Ну, а что в совхозе плохого? Та же земля и те же мужики… Откуда эта обида за мать, будто у нее на старости отняли что-то дорогое?»

Пантюха шел рядом, задумчиво опустив глаза. Казалось, он-то уж знает о жизни что-то важное, недоступное Федоту. И жизнь матери как-то лучше воспринималась рядом с Пантюхой Рябым. Ведь и Пантюхина жизнь до войны и после нее проходит в родной деревне.

Пантелей Пестов женился рано, на войну уходил от молодой жены и ребенка. С фронта писал письма, пропитанные тоской по дому, по своей молодухе.

Красивая, но, видать, легкомысленная бабенка, уже со второго года солдатской службы мужа спуталась с одним из «тыловых».

Односельчане молчали, не писали Пантелею: зачем мужику рвать сердце? Жена тоже помалкивала, рассуждала по-своему: «Отвоюется да вернется ежели живой — по-старому будем жить. Авось простит, война ведь».

Ранило его за день до Победы. Фугасной волной бросило в лицо горячую пороховую гарь, осколком попортило шею. Приехал в Кузоменье кривошеий, со страховитым рябым лицом солдат. Хватился жены — нет ее: уехала со своим любезным неизвестно куда.

Дико запил Пантелей. Потом ринулся на поиски, нашел-таки жену где-то на юге, да не вернулась обратно. Даже сынишку — как ни просил — не отдала непутевая баба.

Вернулся домой Пантелей, кое-как стал работать в колхозе, но пить уже не бросил. А когда пьянству не стало предела, когда сделался неразборчив: где свое, где чужое, — тогда не стало у него и имени. Еще пожилые могли ответить, кто такой Пантелей Саввич Пестов, а молодые кузоменцы только пожимали плечами.