Бессонница - [2]

Не успели оглянуться — вода уж около крыльца. Дорка тихонько, чтобы не заметили, вышла на дорогу да и убежала ледоходом полюбоваться. Точно привязанная, торчала на берегу Шеньги. Не видала, как отец с матерью весь скарб домашний на поветь подымали, как перевозили на Солдатские Увалы соседей, что не имеют лодок.

Подъехали к своей избе, а она уже выше окошек в воде, и на дворе лед, как на реке. Овина и вовсе нету на задворках — унесло.

Только тут поняла Дорка, о чьем овине люди толковали. «Папаня! А мама где, ребята?!» — «Носилась бы больше… На Увалах все, у дядьки Валея».

Отец еще раз посмотрел на свою избу из соседнего двора и повернул было обратно: быстерь так и тянет лодку, словно в трубу, в узкую улицу меж домов. В этот миг — откуда и не разберешь сразу — донесся визг. «Папаня! Это же Талька… Ей бо, она!»

Маленькая собачонка, ребячья утеха, высунула морду из чердачного окна, скулит. «Как ее туда занесло, стерву? Спробуй-ко, сунься теперь к ней!» — с досадой сказал отец. — «Папаня!» — «Молчи. Куда тут… Ишь, крутит. И лед-то глыбастой…»

Дорка в рев, Талька того пуще. «Эх, будьте вы неладны!» — сказал отец.

Течением лодку прижало к углу сарая. Здесь отец переждал до поры, пока большие глыбы пронесло, наметил себе проезд и ударил в весла. Сразу очутились на самом быстром месте. Под веслом льдинки бьются — как черт их подсовывает — грести не дают. А из-за хлева огромный ледяной кабан наплывает. Сам он весь в воде от тяжести, только бревно черным стволом в небо торчит, Двина его с осени в льдину вморозила. Не замечает бревна отец, не видит его и Дорка: Талька у них в глазах. А когда оглянулась — бревно отцу уж в голову нацелилось. Только успела крикнуть: — Папаня!

Вскинулся отец на ее голос — понял. Страх метнулся в глазах перед неизбежным: «Ох!»

Лодку мужики перехватили далеко за деревней, вызволили ее изо льда. Митрофан уж охолонуть успел: в самый висок ударило его бревно. Дорка тоже чуть жива на его груди лежала. Страшно ей было очень, да и застыла вовсе: на ту беду еще ветер, как огнем, жег.

И вот она — снова весна, снова половодье. Соседский карбас стоит на якоре в затопленном огороде. Точно такой же, в каком плыла тогда Дорка с отцом по деревне.

«Весна ведь, мама… До похорон ли сейчас? А помнишь, как мы выезжали на поля? Соседи любовались: «Работящая у Егоровны семья!» Что теперь от нее осталось? Где твоя Дорка? Где Степан? Где Федот?

Глава вторая

Федот стоял неподвижно, подперев плечом корявую березу. Она росла тут давно. Еще когда отца хоронили, была такой же старой и корявой.

Как увидел сегодня эту березу на прежнем месте — с трудом проглотил сухой комок, неожиданно застрявший в горле.

— Припекает, — сказал Пантюха, поставив лопату к стенке неглубокой еще ямы. Он сел на ее край, свесил ноги, протер потное лицо грязным рукавом фуфайки.

Федот промолчал. Он смотрел на поля, залитые водопольем. Хорошо там. На лодке бы сейчас в Жабальский ручей с вершами, с мережами… На реке ледоход, шум, рыба в ручьевины ходом идет.

Любила мать порыбалить. Видно, это кровное у нее, поморское. Бывало, с ней ночи напролет дежурили около ловушек на берегах весенних проток. Да еще дядька Валей. Уха из нельмы на ершовом отваре не уха — мед! А зори вешние — слаще меда.

Думалось: у жизни вроде и конца нету.

— Покурить ба… Ты ноне не куришь, что ль?

Молча подал «Беломор» Пантюхе. Тот вытер пальцы о штанину, ногтем постучал по пачке, вытряс папиросу. Поймал ее ртом, чтоб не марать мундштука землей.

— Чиркни, ежели есть.

Федот поднес пламя зажигалки.

— Чего ж ты бухмарный такой? — покуривая, заговорил Пантюха. — Оно, к примеру сказать, горя у тебя, согласен. Да что толку душу-то осушать? Ты, скажем, мать хоронишь: горя. Да вить жить надо! А накали себе сердце, вот те и пожалуйте: разрыв, али факр, по-нонешнему сказать.

Болтовня Пантюхи не мешала думам, а словно продолжала их. Федот смотрел на бледную еще из-под снега озимь, слушал жаворонка: «Радость вокруг, а тебя уж нету, мама».

— Смерть, к примеру тебе сказать, простое естество. Пришел час — будь добренький на новое местожительство. Уж кому-кому, а тебе-то, Федот, не знать этого — срам…

«Вот и матери нету, и меня не будет, и Пантюхи… А поля, опушки — вон они и без листа, а как синеют! — и водополье весной — все это будет».

— Вот и рассуди, — продолжает Пантюха, — жизнь, к примеру, сама по себе, а смерть — она сама по себе. Значит, надо плюнуть ей в самую харю да и отвернуться. Чего с ней чикаться-то!

Пантюха кинул мундштук докуренной папиросы, поднял на Федота широкое, в синих крапинках лицо, докончил:

— Али мы для того живем, чтоб об ней, об стервозе, всякие и тому подобные думы думать?

Не дождался ответа, вяло спрыгнул в яму.

Пантюха Рябой — погодок Федоту. Однокашник по школе. И не всегда он был «Пантюхой». Жизнь сделала из кузоменского красавца Пантелея Пестова такого вот сутулого рябого мужика.

Парнишками играли здесь, на кладбище, меж могил. Не думалось тогда, что лежат в них те же Федотки да Пантюхи, — у каждого хорошо ли, плохо ли жизнь прожита.

Федот зябко повел плечами. Ветер налетел с речных льдов. По ближней протоке торопливо пробежали мелкие волны, похоже: серым шифером накрыло воду.