Бессонница - [3]

Шифер… Нынче почти все избы в Кузоменье им крыты. А материна изба сегодня утром будто горьким поклоном встретила Федота: так присела она к земле фасадом. И драночная крыша взъерошилась, как старая непричесанная голова.

Пять лет назад Федот приезжал к матери со своей Стешей, молодой женой, никаких изъянов в избе не заметил. Мать… Ее изба, ее сын, ее и забота. Он накормлен, напоен, вытоплена ему банька, взбита для него единственная материна постель…

До ветхой ли крыши было Федоту?

Надсадно крякает Пантюха Рябой. Фуфайку отшвырнул в сторону, рукава рубахи закатал по локоть. Блестит на солнце потной плешью Пантюхина голова. Словно он решил доказать Федоту свою неистовую прилежность: глина так и летит из ямы во все стороны.

«Вот как стараемся, мама… Будто в том все и дело, чтобы вовремя закопать. А жива была — не до тебя было».

Нестерпимо захотелось курить. Обернулся:

— Закурим, что ли, Пантелей Саввич…

Пантюха давно рад. Уже с трудом из углубленной ямы выбрался, сел на урез, молча курит. Думает о чем-то.

А Федот все стоит, подпирает корявую березу плечом. Ветер продувает его насквозь. Федоту бы погреться, сменить бы Пантюху Рябого, да примета известная. И верно — страшно собственными руками рыть для матери яму!

Федот прикидывает работу: скоро ли? Мокрая от пота рубаха, блестящая плешь Пантюхи в венчике седых с рыжиной волос живо напомнили другую картину.

Они — человек сто пленных — сами себе копают могилу. Их пригнали сюда, как на обычную работу, но всем понятно: жизнь кончена.

Страшная, нечеловеческая, но жизнь все-таки.

Рядом с ямой, размерянной с немецкой добросовестностью проводом на колышках, виднелись очертания таких же, недавно засыпанных. Свежая земля уплотнилась и осела.

Лысый старик копает впереди Федота. Вот он нагнулся над лопатой, блеснул глазами: «Как курицы под нож идем…»

Федот почернел от тоскливого предчувствия смерти. Старик продолжал яростным шепотом: «А наши-то рядом… О, будь оно все проклято»!»

Как пробежала среди обреченных искра, которую высек старик? Все было невероятным от начала до конца.

Прикуривая, немцы отворачивались от ветра. Одного из них заступом Федот срезал с ног. Автомат словно сам прилетел, сам присосался к его рукам. И уже, визжа, корчились от пуль овчарки. Ближние к Федоту немцы, натыкаясь на свинец, с ходу ныряли в толпу заключенных. Точно сами торопились передать им автоматы. «За мной!» — дико заорал Федот и бросился к гряде камней. Густая толпа пленных кинулась за ним, заслонила собой, спасла от пуль. Немцы стреляли, но не особенно спешили за беглецами, знали: убежать с площадки некуда, за каменной грядой — пропасть. «За мной! За мной!» — словно в исступлении продолжал звать Федот.

Смертники десятками падали под огнем, их рвали злобные, специальной выучки псы.

Гряда камней позади. С нее — сплошная дробь автоматов. И пропасть. Тут-то, как это не раз бывало с Федотом в бою, вернулось к нему самообладание. Лег за камень на край стремнины. Быстро и точно определял цель, одиночными стрелял по перебегающим немцам.

Кроме Федота, добежал еще один пленный, но и он покатился в пропасть мертвым.

Последний патрон Федот выпустил по псу, налетевшему в упор. Пес ткнулся носом в землю, подергался и затих. Федот разбил автомат о камень, крикнул: «Что, взяли, собаки?» — и свалился с обрыва.

Очнулся от холода, голова лежала в горном стремительном ручейке.

На ноги встать не смог: они вспухли и кровоточили.

Противоположный склон — крутая каменная стена — окуривался туманом. Где там, далеко ли наши?

Трое суток лежал Федот под навесом скалы. Одной рукой мог кой-как шевелить. Ею доставал воду, смачивал раны. Днем и ночью стоял промозглый холод. Беспамятство, снова явь… Жгучая, смертная явь.

На четвертые сутки на Федота наткнулась наша разведка.

Второй раз вернулся Федот с того света. Первый — в руки врагов, второй — к своим.

К своим… Еще в госпиталь пришел следователь: как да почему в плен попал. «Так, так… Хорошо», — будто верил.

— Ну, Федот, принимай работу!

Федот вздрогнул, заглянул в яму: Пантюха поднял навстречу темное в поту и грязи лицо. Он постарался: могила была глубока.

Федот стоял долго и молча. Пантюха недоуменно оглянулся, осмотрел свою работу: может, с изъяном каким выкопал? Снова поднял глаза, пожал плечами.

— Спасибо, — сказал наконец Федот. — Давай руку.

Помог Пантюхе выбраться из могилы. Тот надел фуфайку, устало облокотился на лопату.

— Пантелей Саввич… Мать часто болела в последнее время? — спросил Федот, протягивая папиросы.

Пантюху уже давно никто не называл Саввичем, потому, видно, он немного озадачился.

— Да вить как сказать, Федот Митрофаныч, — потянулся он всей пятерней к затылку. — Ежели, к примеру тебе сказать, в суседях али в домашности, так оно и пожалится. Сердце у нее…

Посмотрел сочувственно:

— Чего казнишь-то себя занапрасно? Годы ведь! Ну не приехал ты… И што? Рази для смерти время выберешь?

Пантюха посерьезнел, дым втянул так, что щеки завалились, лицо сделалось худым и суровым.

Федоту стало почему-то хорошо от такой Пантюхиной суровости.

Они шли с кладбища полевой дорогой. Тележные колеи заросли. Космы бурой травы плотно улежались в них с прошлого года. Только свежие сочные листики подорожника зеленели меж колесными следами.