Бессонница - [11]

Около избы Кокориных толпился народ. Федот, подходя, уловил:

— Степан приехал, слава богу!

«Приехал-таки», — подумал Федот.

— А как же: мать! Все скопятся…

— Что толку-то? Раньше надо было. Тоже мне — дети!

— Может, теперь хошь помирятся братья-то? И чего делили, господи! Расскочились неизвестно почему…

— Смерть — она тебе кого хошь помирит.

Навстречу Федоту заснимали шапки, примолкли. Федот приметил в толпе согбенную фигуру Устина Филипповича Власова, отца Марины, бывшего председателя колхоза. И как давно когда-то, сейчас снова горькая обида поднялась в душе: сколько горя по одному только, своему убеждению, что раз я у власти, мне все можно, сколько горя может причинить другим один человек.

Власов тоже увидел Федота и встретил его у крыльца со скорбным и сочувственным видом, показывая, что он разделяет горе Кокориных. Но Федот будто не заметил протянутой руки Власова, прошел в сени.

В сенях, прислонясь к чулану, стояла Дора. Наверное, она плакала тут молча, без людей. Федот постоял рядом, не говоря ни слова, положив ей руку на плечо. Она подняла подпухшее лицо, благодарно кивнула.

У дверей кухни еще человек. Лицо — в черной бородке. Он тоже молчит и будто ждет. Федот оглянулся: Доры уже не было. «Оставила-таки одних!»

Разглядывая коренастую фигуру, просто сказал:

— Здравствуй! Откуда это у тебя… борода?

— Здравствуй, — Степан не протянул руки, не сдвинулся с места. — С бородой-то я сам себе лучше кажусь.

Замолчали надолго. Федот пошел было к стулу, но взглянул на гроб и не сел. Спросил, чтобы не молчать только:

— Ну как ты? Где нынче?

— Да ничего… Живу. Везде…

Федот не то сморщился, не то улыбнулся, еще раз оглянул комнату, пожал плечами.

— Куда ж нам теперь? Передняя, как видишь, заколочена…

— А разве обязательно уходить отсюда?

Степан нарочито показывал свою независимость от старшего брата. «Пусть его», — Федот не хотел никакого разговора у гроба матери. Пересилил себя.

— Знаешь что? Пойдем-ка на «галдарею»! Там, в закутке, я подсмотрел — сенцо лежит прошлогоднее…

Степан покосился недоверчиво, ничего не ответил, молча шагнул через порог за Федотом вслед.

«Галдареей»» издавна именовался маленький навесик у входа на поветь над дверью хлева — любимое место ребячьих игр летом. Они вышли на крыльцо, сопровождаемые взглядами соседей, и прошли к хлеву через заросший свежей травой двор, по которому, как видно, давно никто не ходил. Предвечернюю прохладу пронизывали запахи земли, нагретой за день солнцем.

Мир и тишина родного двора… Удивительна эта родная земля! Братья остановились под навесиком, впервые посмотрели друг другу в глаза и сели на сено в закуток, отгороженный от лестницы дощатой переборкой. Пахло прелью. Сидели вдруг притихшие, размягченные, неожиданно близкие. С «галдареи» их глазам открывалось знакомое до каждой кочки болотце с малюсеньким теперь (и таким огромным когда-то) островком на его середине.

Островок сейчас почти весь затоплен вешней водой. Бывало, это время считалось лучшим для проявления молодецкой доблести: этой суши в таких далеких тогда просторах болотца смел достигнуть только тот, кто презирал опасность, кто мокрый и синий от холода бесстрашно принимал вечером порку, а поутру опять сколачивал и увязывал дряблою веревкой намокшие кряжи и доски. И бывало, храбреца заставала на острове сырая весенняя потемень. Плотик разваливался. Но тут обычно появлялся вечный заступник — дядька Валей и спасал потерпевшего.

За болотцем, на мысочке, одиноко кособочилась уже совсем седая от времени банька — теперешнее жилище Пантюхи Рябого.

Все более вечерело. Полая малиновая вода лежала перед ними, скрывая и луга, и овраги на них, и Кривое озеро. За ним — темная гряда затопленных ивняков и олешника. Там — всегдашнее пристанище уток по веснам и неистощимая кладовая смородинников летом. Гряда уходила вдаль, до самого горизонта, где уже темнели леса.

Под лесом до колхоза были пожни Кокориных. В страдное время братья просыпались здесь, в закуте, на запашистом сене, от говора на дворе. Мать уже подоила коров, вернулась с выгона, обряжает овец — дает им пойло, выгоняет в загородку на дневной выпас. Отец покрикивает, запрягает Карего.

Федотка проснулся, смотрит в щель, ждет, когда позовут завтракать. Смотреть так интересно! Двор в длинных тенях — солнце невысоко. Тени от бани, дровяника, колодца в не ушедшей еще с ночи сырости лежат на земле. Карий стоит в оглоблях. Он словно перерван надвое: круп в тени вовсе черный, а передние ноги, холка, голова пламенеют от красноватых лучей. Отец укладывает в телегу косы, грабли, вилы. Рогульки для разбивки покосов — орудие труда Степки, а Федотка уже тогда косил маленькой косой-стойкой.

Мать выносит из избы корзину с едой. Корзина-плетенка из белых ивовых прутьев тяжела, скрипит. Крышка взбугрилась: ручка тянет вверх, тяжесть — вниз. Вкусный запах горячих шанежек, кулебяк с соленой треской поднимается даже сюда, в закуток. Федотка с радостью предвкушает, как в полдень, усталые, они усядутся под кустом у озера, опустят горячие ноги в воду и будут уплетать эти кулебяки за обе щеки. Потом отец приляжет отдохнуть, скажет долгожданное: «Ребята, Карего не забудьте искупать».