Бессонница - [12]

После обеда на пожню приходила мать. Она еще на подходе озабоченно хватала рукою уже подсохшую траву, мяла ее и нюхала. Потом до вечера то ворочала, то гребла и кучила сухое сено. Дорка неотступно ходила за матерью с маленькими граблями.

Федотка косил с отцом наравне, а Степка вслед за ними рогулькой разбивал-раскидывал траву. Одурманенные жарой, духовитостью трав, братья с тоской поглядывали на озеро. Время от времени отец проникался сочувствием к этим взглядам, командовал: «А ну, покупайтесь! Только живо!» И снова они плавали в тепловатой воде. Кричали: «Мама! Посмотри, как мы!»

И мать с Доркой, если были поблизости, подходили, умывали себе разгоряченные лица, мочили белые косынки.

Кончался сенокос. Пузатые зароды до самого снегу стояли в лугах, похожие издали на избушки на курьих ножках.

— А помнишь, Степан, как мы с тобой сено возили из Подлесья?

— А ты помнишь, как я заблудился тогда в метелицу да с возом-то в Кривое озеро свалился?

— Как же! Хорошо еще Карий пригодился в тот раз… Только и конь был — чертоломина! Так и вынес тебя на берег прямиком.

— Покружились мы тогда около озера: нет дороги — и шабаш!

— Да-а… Вьюжища, ведьма, куролесила… Беда!

Братья вдруг примолкли. В глазах истаивал весенний тихий вечер, а они увидели другое: метель завивает свои космы, ветер свистит в ушах.

Они не помнили уже, кто первый начал про метелицу, но все холоднее и холоднее становилось им обоим.

А вокруг вечерело. Меркли краски детского мира, трезвели головы. И все обыденнее становилась перед ними природа: из легких сумерек вдруг четко стали вырисовываться оголенные, прозябшие на ветру кусты ивняка; стылые однообразные воды разливов потеряли мягкость отсвета зари и потемнели; увиделась вся мизерность и никчемность грязного болотца на задворках. Прелью и мышами запахло в закуте.

Долго сидели молча. Федот опустил голову. Степан глядел перед собой, но вряд ли видел что-нибудь. Наконец, не выдержав гнетущего молчания, он сказал:

— Да… Вот и нету у нас матери… — И как бы получив себе этим право продолжать дальше разговор, вроде бы далекий от зимних метелей, уйти от обид, так некстати возникших между ними, сокрушенно покачал головой: — Жили, работали, поднимали колхоз… И все для чего? Вот: приехал на пустое место!

— Почему же на пустое? А совхоз? — возразил Федот.

— Что совхоз? Я о своем подворье…

— Зачем же уезжал? — Федот невесело усмехнулся. — У тебя, слава богу, все было в руках: и свое подворье, и в колхозе ты — председатель…

Нет, никуда не уйти от того, что было! Степан неприязненно взглянул на брата:

— Интересно, как бы ты поступил на моем месте?

Федот сжал плечи, будто в ожидании удара, глухим голосом заговорил:

— На твоем месте? Это на котором же: когда ты… — Он остановился на полслове, как видно, с трудом сдерживаясь, и все же раздраженно закончил: — Когда ты женился от живой жены или когда бросил ее с ребенком?

Степан достал папиросы, закурил, мрачнея все более. Наконец, затянувшись, кивнул:

— Давай, давай… Это ты можешь.

Федоту самому не хотелось продолжать тяжелый разговор, но, как давно когда-то, обида стеснила грудь, словно не хватало воздуха, и он уже не находил слов для мирной беседы.

— Могу… Да, имею на это право, — сказал он как-то горько, но Степан не заметил горечи в его голосе.

— Право… Ишь ты, какой правильный человек! Уж ты-то не ошибешься… Святой. Я, значит, бросил? А ты… ты не бросил мать?

Федот не ответил, сидел не поднимая глаз.

— Скажи, зачем ты обидел Марину? — вдруг неожиданно спросил он.

Можно было ждать чего угодно, брат вправе спросить со Степана за свои обиды, за все, что случилось там, в лесу. Но почему — Марина? Сбитый с мысли таким поворотом разговора, Степан не нашелся ничего ответить, молча ждал, что будет дальше.

— Я, кажется, понимаю почему, — продолжал Федот. — Ты уж, видно, у нас такой… — Он поднял наконец глаза на брата: — Хотя, черт тебя знает, какой ты есть! — И снова усмехнулся: — Ты помнишь небось историю с трактором?

Да, Степан помнил. Трактор он держал всегда под окнами своего дома: в то время не было еще в колхозе гаража. В начале зимы, вечером, Кокорины сидели чаевничали, когда кто-то мокрый и мерзлый вбежал в избу, стуча обледеневшими сапогами.

Парень вез в сельпо товар. Хотя у дороги через Шеньгу стоял знак, запрещающий движение автомашин с грузом, — лед еще не окреп с осени — решил: проскочит. Не широка и Шеньга! «На камне теперь сижу, под вашим берегом, — торопился шофер. — Смерял: если с валуна сверзится — все, каюк мне, братцы! Погибнет товар. Мука ведь там…Сахар…» — «Ты чего к нам?» — спросил Степан. — «Трактором бы дернуть. Трос бы да на берег…» — «Что ж ты?» — Федот кивнул брату, встал из-за стола. Тот пожал плечами: «Неисправен… Мотор что-то барахлит». Федот торопливо оделся, бросился вслед за шофером, крикнул с порога: «Ты заводи, пробуй! А мы пока посмотрим, что там»… Вскоре он вернулся: «Ну что, Степан?» — «Да не заводится, хоть тресни!» — ответил Степан, а сам заводить и не пробовал. В тот вечер было ему не до канители с шофером — торопился в клуб.

Грузовик завалился набок. А назавтра Степан как ни в чем не бывало погнал трактор на работу. «Испугался, что ли, не пойму и сам: не мог завести вчера, хоть что хочешь!» — оправдывался он и отводил глаза в сторону. Федот слушал недоверчиво.