Бессонница - [23]

Она медленно стащила с головы платок, седеющие косы упали на плечи. Подняла глаза. С выгоревшей фотографии на нее смотрел совсем еще молоденький Ефим, в парадной форме с золотыми треугольниками на рукавах. Стоял он во весь рост, новенькая форма сидела на нем мешковато. Муж глядел ей в глаза так же сурово, как с того далекого времени она сама глядела все эти годы.

Только сейчас Аграфена по-другому поняла этот взгляд. Ей вдруг почудилось, будто Ефим осуждает ее за долгую и никому не нужную верность. Она упала грудью на кровать и каменно застыла в муке, какой, пожалуй, не знала еще за все эти двадцать с лишним лет.

Только вечер поднял ее. Реви — не реви, а надо идти на работу.

Уже поздно, но еще светло. Это тот час, когда на землю Придвинья надолго опускаются трепетные майские сумерки, когда на улицах и в безлистном еще перелеске под горой устраивается строгая тишина.

Шурочка

Старшему лейтенанту Егору Жукову предложили: или в глубокий тыл, или остаться при госпитале работать политруком.

Выйдет Жуков в пригоспитальный садик, сядет на опостылевшую скамеечку и хмуро глядит на тяжелые, мрачные тучи, что плывут над городком. Тупая боль в затылке и шум в ушах будто сливаются и с тучами, и с глухим шумом берез, почти начисто общипанных ветром. От этого становится еще тоскливее.

Жуков не слышал, когда на скамейку подсела лечащий врач Ивина. Еще совсем молоденькая, рыженькая и веснушчатая, она для всех в госпитале была Шурочкой. Шинель топорщилась на ней смешно и трогательно. Яркие губы маленького рта по-детски беспомощны. Глаза — васильки среди коричневых веснушек.

Жуков знает ее другой: три месяца видел рядом. Не подчиниться Шурочке нельзя. Он молча встает и идет с ней в палату.

И снова они ведут разговор, начатый не сегодня.

— Егор Иванович… Геройство небольшое — ехать на фронт с разбитой головой, — говорит она серьезно и строго.

Глаза Жукова, и без того темные, темнеют еще больше. Молодое смуглое лицо кривится в иронической усмешке. Она, как видно, относится и к собственной неполноценности, и к Шурочке, которая поучает его, бывалого воина.

— А что же это у меня — позерство, по-вашему, товарищ военврач?

Ивина не хотела его обидеть и немного сожалеет о сказанном. В палате сейчас никого нет, и доктор садится рядом с Жуковым на кровать. Такое нарушение дисциплины ради него трогает Жукова.

— Сам не знаю, что говорю, — виновато бубнит он. Но тут же ударяет в нее горячими глазами: — Мне в свой полк надо. И вы можете это сделать, Шурочка! Вы лучше комиссии знаете, что я смогу. Зачем же вы каких-то там страстей понаписали в истории?

Шурочка глядит на Жукова, строго сдвинув рыжие брови. Но в глубине зрачков ее глаз, как солнце за тучкой, вспыхивают мягкие отсветы. Однако она решительно произносит:

— Ничего не могу, Егор, вам надо лечиться в тылу. С этим не шутят.

Жуков почти со злостью глядит в Шурочкины васильки.

— Я пойду к замполиту, — распаляется он. — Не тыловая крыса, поймет…

Сказанного не воротишь. Жуков видит, как большие глаза Шурочки меркнут: «тыловая крыса» ею принята на свой счет. Она резко встает и уже от дверей окончательно добивает Жукова:

— Я имела право надеяться хоть на тактичность, товарищ старший лейтенант.

Жуков все же пошел к замполиту. Еще не старый, но седой майор Коваль не удивился, однако отрезал: «Рапорт подайте!» Но вдруг раздумал, вернул уже вышедшего Жукова и разговорился. Он кипел, хлопал себя по коленям сухими костистыми руками и так закончил беседу:

— А я, по-твоему, кто? Трус, от фронта тут отсиживаюсь, а? То-то! Приказ есть приказ, черт вас побери совсем, старший лейтенант…

От тыла Жукова спасла внезапно изменившаяся обстановка на ближнем участке фронта. Гитлеровцы крепко потеснили наши части. В госпитале стал хорошо слышен сердитый разговор артиллерии.

Внеочередная врачебная комиссия вновь осматривала Жукова, вновь листала историю болезни.

— Больно? — спрашивал старый маленький с белыми запорожскими усами врач, поглаживая рубцы на голове Жукова.

— Нисколько, — врал Жуков, стараясь не сморщиться.

Врач не первого видел такого. Устало прикрыл синеватыми веками всезнающие глаза. Ласково и отечески грустно сказал:

— В строй.

Жукову удалось получить направление в свой полк. Майор Коваль, кажется, тоже был рад. Он предупредил, что завтра утром госпитальная машина пойдет в медсанбат за ранеными и по пути подбросит Жукова почти до передовой.

Утро удалось на славу, морозец опушил березки серебром инея, выпил мелкие лужицы, а большие покрыл тусклым ледком. «Славно будет ехать», — думал Жуков, подходя к санитарному фургону.

Природа все так же грустно цепенела перед зимой. Но Жуков не замечал сейчас ее умирания.

На миг возникло перед ним лицо, к которому он так привык в последнее время. «Проститься забыл, идиот! Что же теперь делать-то?!» Но было уже поздно.

У фургона стоял замполит. С запада доносился непрерывный гул.

— У тебя ведь нет оружия? — спросил Коваль Жукова вместо приветствия. И, отведя его для чего-то в сторону, глухим голосом продолжал: — Имею основания предполагать, что противник ночью перерезал вашу дорогу к полку. И к медсанбату видимо… — Помолчал немного, прислушиваясь к гулу. — Но ехать надо, приказ есть приказ, а у меня одни предположения. Возьми вот, на всякий случай. — Он отстегнул от своего ремня трофейный пистолет. — А гранат там, в кузове, полно. Ну, всего!