Бессонница - [7]

Мы теперь с Эшли садимся за соседние парты. Иногда обмениваемся записками. Я написал ей про то, как расползаются ноги профессора Тёрнера. Она ответила, что раньше этого не замечала. А потом я поступил очень глупо. Профессор дал всем задачку, и я уже знал, как её решить. Суть задачки простая – нужно соединить девять точек, используя четыре прямые, но так, чтобы провести их не отрывая руки:

Тут весь секрет в том, что люди сами загоняют себя в рамки, которые для них никто не устанавливал, – все пытаются проводить линии внутри условного квадрата. Люблю эту задачку. Она не про логику, а про свободу. Про то, как люди боятся перейти через черту, которой на самом деле нет. И не потому что опасаются какого-то наказания, а потому что привыкли, что нельзя за флажки, даже если они ненастоящие. Я так и сказал, когда меня вызвали к доске. Никто не решил задачку, поэтому я поднял руку. И всё это подробно объяснил. Наверное, даже слишком подробно.

Вообще, получилось нечестно, ведь я уже знал решение – года три назад наткнулся на эту задачку в одной не самой интересной книге. Но ведь я и вправду тогда сам решил её и подумал о свободе, о флажках, а теперь лишь притворился, что сделал это сейчас, на занятиях. Всё равно я почувствовал себя обманщиком, и чем больше меня хвалил профессор Тёрнер, тем мне становилось паршивее. А потом и Эшли меня похвалила, и я ей всё рассказал – сразу, как только мы вышли на Кармен-авеню и отправились на обед в Магнусон-центр. И она поняла. Сказала, что это не ложь, что я вообще молодец, потому что справился с задачкой ещё три года назад, а профессор Тёрнер сказал, что даже для нашего возраста она сложноватая.

Меня всё это приободрило. Я уже давно не получал удовольствие от того, что могу вот так открыто говорить правду, показывать, что на самом деле чувствую. Наверное, поэтому я с такой лёгкостью заговорил на американской литературе про то, как мир превращается в набор строчек, а после занятия подошёл к профессору Джей и признался, что не хочу писать эссе по «Ночь нежна».

– И почему же?

А я сказал, что «Ночь нежна» ненастоящая. То есть, может, она и была когда-то настоящей, но сейчас я в неё не верю:

– Слишком рафинированная.

Да, я так и сказал: refined, хотя по-английски это не совсем то. Добавил ещё, что все эти метания сытых людей навевают скуку. И что это довольно глупая жизнь, когда ты поначалу только жрёшь, а потом только и думаешь, что бы пожрать этакое, ещё не жратое. Я почти буквально процитировал Стругацких, но профессор Джей, конечно, этого не понял – не думаю, что он их читал. Не знаю даже, переведён ли «Град обречённый» на английский. Но тогда я подумал, что не смогу точнее высказать свою мысль.

Профессор Джей чуть вытянул губы и насупился. Я уж решил, что он опять не отреагирует на мои слова, а он отреагировал. Сказал, что без эссе мне не обойтись, но я могу написать что-нибудь другое – главное, чтобы я использовал всё, что мы прошли по средствам художественной выразительности: метонимии, гиперболы и всё такое. Я даже не успел согласиться, а профессор Джей уже предложил написать зарисовку по какой-нибудь картине:

– Заодно наглядно покажешь Синди, что значат твои слова про текст.

И мне эта идея понравилась, хотя поначалу я не представлял, как это сделать, да и писать зарисовку, только чтобы доказать Синди свою правоту, считал глупым. Так или иначе, я согласился и окончательно решил, что профессор Джей не такой зануда, каким показался при первом знакомстве.

25 сентября

Вечером зашёл Луис. Сказал, что мои деньги пойдут по назначению:

– Скоро всё получишь. Только нужно будет отъехать.

– Куда?

– Потом скажу.

– В кампус принести не сможешь?

– Нет. Не хочу рисковать.

– Понимаю.

– И тебе не советую держать это в кампусе. Сам знаешь: если найдут, будут проблемы. Большие проблемы.

– Понимаю.

Мы с Луисом сидели на нижнем ярусе моей кровати. Сам я сплю на втором, то есть верхнем ярусе, а нижний пустует, обычно я складываю там свои вещи. Пока что никто не захотел к нам подселиться, и это неудивительно. У Мэкси – одноярусная кровать. Он частенько задерживается допоздна, и я засыпаю один. Не знаю, чем он там занимается, и, честно говоря, не хочу знать.

Луис спросил, чем у нас воняет, а я сказал, что это не его дело. С Луисом можно так говорить, он хороший парень, не обижается. Потом он сказал, что если я передумаю, то всех денег уже не вернуть:

– Только часть.

Я не стал выяснять, какую именно. Ответил, что точно не передумаю. Тогда Луис спросил, зачем мне это, но тут же отмахнулся – сказал, что не хочет иметь к этому никакого отношения, чего бы я там ни задумал. Мы ещё поболтали пару минут, а потом Луис ушёл.

Да, он хороший парень. Родители у него мексиканцы и живут не то в Техасе, не то в Нью-Мексико, только Луис с ними не общается. Ещё у него два брата и сестра. С ними он тоже не общается. И он слушает кантри-госпел, вроде Чарли Дэниелса, что для мексиканца, в общем-то, дико, но у Луиса вся жизнь необычная, так что я этому не удивляюсь. А на капоте его фордика – большой Иисус с распростёртыми руками и подписью: «Я умер, чтобы ты мог жить». И да, Луис ходит в белой майке, джинсах, а на шее у него висит крестик, и выглядит это пошловато, не хватает банданы и каких-нибудь наколок. Я ему так и сказал, а Луис только рассмеялся. Он любит, когда я так говорю. Называет меня crazy Russian guy, сумасшедшим русским парнем; звучит довольно забавно. И Луис приучил меня говорить «Que pasa», когда заходишь в магазин, где работают латиносы. А вообще Луис может раздобыть всё что угодно – он мне так и заявил, когда мы только познакомились: