Бессмертный город - [61]

И тоже исчез. Внезапно Жюльену стало очень душно. Он почувствовал, что вспотел. Его шофер пританцовывал. Во дворце Саррокка царила гнетущая послепраздничная атмосфера.

ГЛАВА III

И все же Жюльену понадобилось время, чтобы осознать: в Н. для него что-то изменилось.

Вначале все было как будто по-прежнему. Официальное письмо из Парижа вроде бы подтверждало, что, несмотря на инцидент, пребывание в Н. главы государства, частично подготовленное им, рассматривалось там как удача. Возобновились приемы, коктейли.

Несколько дней спустя Жюльен получил письмо от г-жи Шёнберг, которая, по мнению н-ского общества, весьма непочтительно обошлась с гостем: слухи о том, что произошло на вилле Пиреус, все же просочились. Она приглашала его на чай. Он не знал, должен ли принять приглашение. Джорджо Амири довел до его сведения, что тоже будет там; старик так редко выходил из дому, что Жюльен согласился.

Вилла на холме была окружена огромным парком. Если же быть точнее, в двух шагах от старинной крепости находились постройки монастыря, упраздненного в начале XIX века, вокруг которых простирались некогда монастырские поля и луга; в 1880 году главный монастырский корпус переделали в частное здание. Парк походил скорее на некий огромный фруктовый сад, откуда открывался прекрасный вид на город. Повсюду прямо в траве или в нишах здания стояли скульптуры Эрнста Пиреуса: прекрасные, полные сил юноши и девушки, изваянные в неоклассическом стиле из белого мрамора или алебастра и от того казавшиеся еще более в духе Кановы[70].

Погода стояла отменная. Г-жа Шёнберг поджидала гостя, сидя у каменного стола на пригорке. Внизу протекала река, открывался вид на аристократические кварталы города, знаменитый купол собора. Туристов видно не было, их гомон сюда не долетал, и тем не менее место это находилось в нескольких сотнях метров от загаженной ими Ратушной площади. Сад, беседки, цветы ириса, росшие в беспорядке, не имели ничего общего с благородной строгостью парков и вилл, где успел побывать Жюльен: это была гавань покоя и прелести у самых подступов к Н.

— Я не позволила вашему высокому гостю нарушить своим присутствием покой этого уголка, — сказала хозяйка, приглашая Жюльена садиться.

Но поскольку она никак не пояснила свои слова, консул не знал, что отвечать.

Появление Джорджо Амири рассеяло замешательство. Он заметно постарел с тех пор, как Жюльен навестил его в первый раз. И был очень слаб. Двое слуг почти несли его к беседке, где был приготовлен чай. Он тут же пустился в восторженное описание творчества, которому до самой кончины не изменял Юлиус Шёнберг. Намекнул и на виновников его смерти, которых нужно было искать неподалеку, но вдова преследователя нацистов не дала увлечь себя на эту стезю.

Жюльен отдавал себе отчет, что в самом или почти самом сердце Н. он попал в двусмысленное положение: Лионелла Шёнберг занимала стратегическую позицию на шахматной доске этого небольшого замкнутого общества, подвергнутого ею строгому осуждению. Сидящий напротив нее Джорджо Амири сохранял нейтралитет. Он принимал участие в жизни Н., но относился к ней без снисхождения. Может быть, его лишь терпели, поскольку он был слишком хорошо осведомлен о тысяче и одной интриге, составлявших живую ткань этого микрокосма. Хотя хозяйка воздерживалась от разговора о скульптурах своего дяди или музыке своего мужа, Жюльен мало-помалу начал понимать, какое воздействие на окружающих она оказывала. В ее бледно-голубом взгляде была некая удивленная невинность, превращавшаяся в упрямую непримиримость, стоило этой голубизне побелеть. Он догадывался, что так или иначе премьер-министр напросился к ней в надежде очаровать ее, пустив в ход свое испытанное обаяние. Но для чего? Надеялся ли он, подобно Рихарду Фальку, испросить прощение в чем-то? Или же хотел вот в этом самом саду вновь напасть на след того, в чем ему было когда-то отказано? Когда она предавалась воспоминаниям о пальцах своего мужа, исполнявшего одну из последних сонат Бетховена, синева ее глаз стала почти белой.

Г-жа Шёнберг провела Жюльена по старинному зданию монастыря. Его украшали лишь полотна мастеров сиенской и флорентийской школ ХIII века, беременная богоматерь Таддео Гарди[71] и cassoni[72] на светские сюжеты: бракосочетание, турнир. На одной из стен, словно специально предназначенной для этого, в одиночестве висело анонимное «Благовещение». Изо рта ангела, написанные золотыми буквами, выходили слова, что были словами отнюдь не мира, но боли; внимавшая ему богоматерь-девочка в испуге опускала на лицо накидку. Как и у Лионеллы Шёнберг, у нее был очень бледный взгляд, но разрез глаз, исполненный в манере примитивистов болонской школы, был необычайно красив.

В других помещениях были расставлены незаконченные мраморные скульптуры Пиреуса в том виде, как их оставил автор. И все те же несколько тяжеловатые, едва достигшие зрелости герои вызывали в Жюльене воспоминание об Анджелике.

За этим приглашением последовали другие: весна вступила в свои права, приближался разгар светского сезона. Диана Данини устроила пышный прием в честь помолвки своей дочери с внуком Моники Бекер. Жюльен не знал, что прекрасная Диана — мать взрослой дочери, и еще раз поразился юности и красоте Моники и Дианы. Поскольку этот альянс клал конец долгому периоду их соперничества внутри замкнутого н-ского общества, праздник получил большую огласку.