Бессмертная история, или Жизнь Сони Троцкой-Заммлер - [67]

Буду с вами откровенной, милые мои: изнутри купол выглядел очень странно. Он, видите ли, напоминал оркестровый павильон где-нибудь на курорте. Полукругом стояли пюпитры и стулья для музыкантов. Но нигде ни единого нотного листка и вообще ничего, что объяснило бы мне, что это был за оркестр и что он тут исполнял. И только в стороне валялся футляр из-под какого-то большого музыкального инструмента. Виолончели? А когда я коснулась пюпитра, стула и раскрытого футляра, то обнаружила, что всюду лежит толстый слой пыли.

Но погодите, друзья мои, хотя все вокруг и было ветхим и неподвижным, там, однако, остался след какого-то давнего движения. Музыканты, игравшие здесь некогда, очень спешили уйти. Они, можно сказать, убегали. Два пюпитра опрокинуты, стулья отброшены в сторону, а на полу лежит забытый футляр. Вот только куда же они так стремительно исчезли, если изнутри было заперто? И я подняла голову.

Поднимаю я голову, милые мои, и смотрю наверх, на купол. Там расположены крохотные грязные окошечки, этакие замызганные прямоугольнички, через которые проникает неверный свет. И вот, вот я вижу это: заметный круг в центре купола. Обруч, резьба, заклепки? Нет, кажется, ни то, ни другое, ни третье.

Батюшка когда-то рассказывал мне, что поезда, проезжавшие во времена Австро-Венгрии сквозь длинные низкие туннели в Трансильвании, непременно бывали снабжены специальными трубами, верхние части которых перед туннелем снимали, а после надевали снова. Вот и верхняя часть купола была съемной, никакого обруча, никакой резьбы или заклепок, просто такое суженное место, в котором верхняя часть соединялась с нижней, так что они плотно прилегали друг к другу.

И я словно увидела эту сцену собственными глазами: в ту ночь, когда я родилась, то есть с тридцать первого декабря 1899 года на первое января 1900 (и совсем неподалеку от меня), здесь сидели, минутку, да, это был квинтет, они сидели и играли, ну, а что же они могли играть? Моцарта? А доиграв, музыканты быстренько собрали ноты и общими усилиями приподняли верхнюю часть купола, да, чуть не забыла, для начала они задвинули изнутри засов, итак, они приподняли съемную крышку купола (сейчас оттуда, наверное, страшно дует, на улице-то морозная ночь) и с охапками нот и с инструментами, зажав смычки в зубах, выползли из купола на крышу, а верхнюю его часть, в смысле крышку, вернули на место да еще проверили, хорошо ли она сидит, чтобы все было как надо, а потом начали очень осторожно сползать по обледенелой крыше, поддерживая друг друга, наверное, они привязали там веревочную лестницу и по очереди медленно спустились в недра Фердинанд-штрассе, по которой бежали карнавальные маски, торопилась карнавальная процессия, приветствующая новый век, обезьяны, волки, короли, нищие, олени, слоны, смерти, смерти, смерти, коты, коты, коты, бараны, бараны, бараны, медведи, медведи, медведи, ряженые с головами больше туловища, и все они валом валили по улице, натыкались друг на дружку и едва не падали. Вот как все это тогда происходило. Вернее, могло происходить. Но не обязательно. Концов теперь все равно не сыскать. Впрочем, это неважно. Сейчас важно лишь то, что будет дальше.

А уж это я знала во всех деталях.

Железный прут, с помощью которого я проникла в купол, мне пришлось использовать вместо сломанного засова, и таким образом я снова преградила путь внутрь. Потом я разделась донага и постояла какое-то время в полумраке и холоде, прежде чем достать из рюкзака матушкино нижнее белье и матушкино платье давно ушедших лет начала века, затем я встала на стул и начала одеваться и разбираться со всеми этими воланами, оборками, лентами и бантиками, а затем с трудом втиснулась в корсет на острых косточках и натянула огромную юбку, раздутую, жесткую, похожую на большой колокол. Я не знаю, сколько времени ушло у меня на натягивание и одевание, на часы я не смотрела и совершенно не торопилась. А когда я наконец была готова, то, не слезая со стула, осмотрела себя со всех сторон с помощью маленького круглого зеркальца, точно обошла с маленькой свечкой в руке темные закутки и закоулки гигантского собора. И лишь потом двинулась наверх.

Затянутая в корсет и облаченная в огромную широкую юбку, я карабкаюсь по стене купола, хватаясь за крохотные неровности на его симпатичных боках (смотрите, смотрите, как я лезу!), я все ползу и ползу, и мой рюкзак набит вещами, ползу, как большое насекомое, чей пол и определить-то сейчас невозможно, и я добираюсь до вершины купола и довольно долго вожусь там, но все же нахожу наконец для себя удобное положение — и тогда я повисаю и начинаю неспешно предаваться тому, что меня собственно сюда и привело и вытолкнуло на самую вершину, я начинаю (внимание, господа, не прослушайте!) окукливаться. Из косточек корсета и из жесткой широкой юбки образуется, Соня, твоя куколка (а еще из медвежьей и бизоньей шкуры, и из железнодорожного туннеля Земмеринг в Альпах, и из паровоза «Аякс», старейшины всех паровозов европейского континента, и из «Меланхолии» Дюрера), и наконец ее перепонки спеленывают и оборачивают тебя целиком.