Бессмертная история, или Жизнь Сони Троцкой-Заммлер - [65]

56) Что-то вроде куколки

Когда мне исполнилось шестьдесят пять, я по-прежнему выглядела как сорокалетняя, а вот Владька, моя соседка по комнате, стремительно старела. Я познакомилась с ней в начале шестидесятых, и ей было тогда едва за тридцать, теперь же она казалась старухой. Ее приступы астмы повторялись все чаще и продолжались все дольше, все больше времени проводила она в больнице. Потом ей дали инвалидность — и внезапно все кончилось. Мне не хочется говорить об этом. Прежде я ни за что бы не поверила, что можно так тосковать по подруге, хотя, возможно, единственное, что нас связывало, это рыдания в два голоса, когда мы, обнявшись, проливали целые ведра слез, оплакивая извечную женскую долю.

После смерти Владьки я осталась в комнате общежития одна. Потом раздвинулся занавес времени — и наступил шестьдесят восьмой год, и впервые после долгого перерыва у меня появилось чувство, что я смогу увидеться с сыном. Ему уже исполнилось двадцать три, и мне было страшно интересно, каким он стал и как выглядит. Но ни мой сын, ни Роберт Лоуэлл все не давали о себе знать. И оказалось, к сожалению, что они были правы, что лучше им было не спешить.

После августовского вторжения, когда сюда ворвались советские танки, я вспомнила, как моя матушка ругалась с фашистами-генлейновцами, которые во всем слушались Гитлера и вскидывали в приветствии правые руки. Начиная с 21 августа, я буквально дневала и ночевала на улицах, разговаривая с русскими солдатами, объясняя им, что происходит, переубеждая их, причем, в отличие от большей части моих соотечественников, я не чувствовала к ним никакой ненависти, потому что, беседуя с солдатами, я словно опять видела перед собой своих волков-воинов, и мне не составляло труда удовлетворить их желание, правда, в основном прямо в подворотнях, стоя, и я помогла таким образом сотням и тысячам солдат, и все время говорила с ними, и мой голос проникал в их души. Потом-то я, конечно, узнала, что все те солдаты, которых я обработала, то есть первый эшелон оккупационных войск, был быстренько заменен вторым эшелоном, а первый, околдованный мною, оказался где-то в Сибири, но мой образ навсегда запечатлелся в их сердцах, и они уже были заражены контрреволюционными идеями.

Примерно в начале сентября 1969 года за мной пришли прямо на завод. Я как раз сгружала с платформы огромные поддоны, и мастер, который хорошо ко мне относился, заявил этим товарищам, что сменщицы у меня нет, а поддоны должны быть обязательно выгружены, потому что их ждут в цехе.

Но мне это не слишком-то помогло, тем же вечером они нашли меня в общежитии. Мы приехали в их большой дом на улице Ленина, и там на столе уже лежал какой-то огромный и яркий американский журнал с моей фотографией, сделанной в августовские дни. Сверху было написано: «Дочь Троцкого агитирует брежневскую оккупационную армию».

— Прошло то время, — сказал мне один из присутствующих, — когда мы с вами цацкались. С этой минуты вы можете в любой момент исчезнуть, и никто о вас не заплачет. Даже собака не залает.

— Даже кошка не замяукает, — добавил второй.

— Даже корова не замычит, — ловко ввернул первый.

— Даже коза не замекает, — выпендрился второй.

В общежитии ко мне подселили новую соседку Она отлично знала, зачем ее сюда прислали, и из кожи вон лезла, чтобы получить обещанное вознаграждение. Так что меня опять загнали в угол. Но я уже несколько лет назад подала заявление на кооперативную квартиру и, зайдя в соответствующий отдел, узнала, что смогу въехать туда, как только заплачу положенную сумму. Все прошло подозрительно гладко.

Кооператив, естественно, находился в новом районе, в Богуницах, неподалеку от городского завода по уничтожению отходов, а также от тюрьмы и свежепостроенных сумасшедшего дома и крематория. Тут было еще более безотрадно, чем в Черновицах, где располагался дом скорби, куда в войну упрятали батюшку. Вдобавок этот район строился в честь и во имя укрепляющейся и углубляющейся чехословацко-советской дружбы, и улицы носили названия советских республик и городов, а также имена советских героев. Среди грязи и груд мусора гигантской стройки не было пока никаких тротуаров, но зато стояли статуи советских стахановцев и даже огромная фигура тракториста, машущего ушанкой с небывалых размеров трактора. (Вот бы где ты пригодился, Денис Котачек, горячий привет тебе в твоем Аду!) Сюда-то и поселили ренегатку Троцкую. Моя новая квартира, клетушка, в которой я с трудом помещалась, напоминала картонный гроб, наполненный звуками, доносившимися из всех соседних клетушек. Но катастрофы в этом для меня не было, ведь так в этой стране жили миллионы людей.

Однако не прошло и двух недель, в течение которых я потихоньку примирялась с тем, что в свою новую квартиру я могла бы пригласить разве что Брунов хобот, просунутый в окно (через это окно я ежедневно наблюдала, как восходящее или заходящее солнце окрашивает мрачные окрестности моего нового дома в цвет внутренностей освежеванных на бойне животных), как однажды утром я услышала из соседней квартиры знакомый голос, приоткрыла дверь и увидела ту самую сволочь, от которой я сбежала из общежития, увидела, что теперь она приперлась сюда и указывает грузчикам, куда им втаскивать шкаф.