Бессмертие - [37]

Но, одевшись и войдя в соседний чум, Семка говорит Ноготысому тоном большого начальника:

— Гражданин Ноготысый! В чем дело?

Ноготысый развалился у костра, и багровое лицо его выражает великое блаженство.

— Ха, — говорит он, — от работы волки дохнут.

Семка наклоняется над Ванютой. Лежа на боку, он глухо, с надрывом кашляет, и желтая тряпка, которую он держит у рта, вся в крови.

— Простыл я, Семен Ильич, — говорит он печально, — вот полежу немного и опять в стадо пойду. Ноготысый не хочет. Надоела мне, говорит, бедная жизнь.

— Поменьше бы пил, сват, да по больницам ездил, вот и заработал бы больше, — беззлобно говорит Некучи.

— Молчи, несознательная! — кричит Ноготысый. — Надоели мне эти проклятые олешки.

— Лежи, Ванюта, — тихо говорит Семка, — в больницу тебя отвезти надо.

И он выбегает из чума, чтобы запрячь нарты.

Но нарты уже запряжены, и на них лежит Илько Лаптандер, и губы его черны, как обугленные. Илько держится рукою за живот и тихо стонет.

— Потерпи, тятя, — говорит Семка.

— У меня совсем худой живот… — тяжело говорит Илько и замолкает, вглядываясь белесыми глазами в лицо сына. — Олешки, Сема, разбегутся… Грибов много сей год… Потеряются.

— Я пошлю Ноготысого.

— Не пойдет он, Сема… Он богато раньше жил, а теперь вспоминает об этом… Скажи бабам… Они поймут…

— Скажу, — говорит Семка, — только молчи.

И возвращается в чум, помогает Вылко подняться и сесть на нарты. Две девушки берут хореи в руки и садятся на нарты с больными. Упряжки уносят их на восток, покрытый иссиня-черными тучами.

Высокая женщина с толстыми кривыми ногами подводит к чуму свежую упряжку. Она берет тынзей и приносит из чума Илько Лаптандера бинокль.

— А ты куда? — спрашивает Семка.

— К олешкам пойду, — говорит женщина, — без них как жить будем?

— Ты сознательный товарищ, и тебя за это премировать надо, — говорит взволнованный Семка и идет в чум.

Ноготысый уже спит сном праведника, вытянув длинные худые ноги к огню, пламя уже тронуло его пимы, сшитые из оленьих шкур.

Семка оттаскивает ноги пастуха от костра и говорит с ненавистью:

— Каленым железом надо выжечь это охвостье разгильдяйничества…

И, чтобы женщины поняли, про кого он говорит, Семка показывает на Ноготысого.

Пастух открывает глаза. Розовые распухшие веки его дрожат.

— Но, но, — говорит он, — только не грози.

И вновь погружается в сон.

Взяв у женщин бинокль, Семка садится на нарты и уезжает к стаду. Мельком он оглядывается на стойбище и по-ребячьи радуется.

Женщины выносят из чумов шкуры и выбивают их на ветру от пыли.

«Хороший я доклад вчера сделал», — думает Семка и смотрит на небо.

Тяжелые тучи закрыли его наполовину, скрыв солнце. Края туч покрыты золотисто-палевым светом. Длинные косые тени бегут по земле, и комары легким облачком несутся над упряжкой, над Семкой, позади него.

«Только бы олешки не разбежались», — думает Семка.

Упряжка оставляет за собой сопку за сопкой, речку за речкой, но стада все еще не видно.

«Худа бы не было», — думает Семка и тотчас же успокаивается, заслышав отдаленный лай собак.

С вершины крутой сопки видно, наконец, Семке оленей. Небольшими табунами они разбежались во все стороны, и четыре маленькие лохматые собачки охраняют каких-то двадцать оленей.

«Глупые, — думает Семка про собак, — караулят пригоршню, а остальных отпустили».

Он зовет собак. Те с радостным лаем мчатся навстречу Семке. Послушные его сердитому крику, они вновь пытаются сбить стадо, сгоняя табунки к озеру, но поднимается ветер, и олени поднимают головы.

Они поднимают головы и нюхают ветер. Задрав бархатные рога на спину, они бьют копытами о зыбкую землю и, точно сорвавшись с привязи, мчатся навстречу ветру, подминая под себя кустарник.

— Ой, беда! — в смятении шепчет Семка.

Слезы обиды навертываются на его глаза.

Когда поднимется ветер, даже троим пастухам не удержать ошалевшее от ветра стадо, а он один…

Не доезжая до фактории, где был врач, нескольких сопок, Илько Лаптандер поднял отяжелевшую голову и прошептал потрескавшимися губами настойчиво и твердо:

— Остановись, Нябинэ.

Девушка остановила упряжку.

Илько посмотрел на черное небо. Холодный ветер задел его щеку.

— Ветер? — испуганно-недоумевающе спросил он.

— Ветру как не быть, — сказала девушка.

Илько посмотрел на соседние нарты и сказал:

— Ванюту скорее вези, пусть лечится.

— А ты? — спросила девушка.

— Ветер, — сказал Илько Лаптандер и, перехватив из рук Нябинэ хорей, повернул упряжку обратно.

— Вот и помрешь? — растерянно спросила девушка. — Ну и помрешь.

— Ну и помру, — сердито сказал Илько Лаптандер. — И ты помрешь.

— Я не скоро…

— Ну и лешак с тобой, — сказал Илько, — а я скоро…

— Ты несознательный товарищ, — сказала девушка.

Илько тихонечко оттеснил ее с нарт, и она очутилась на земле.

— Иди теперь пешком, раз я несознательный.

Девушка засмеялась.

— Ты сознательный, — сказала она, садясь на нарты, — только у тебя живот худой.

— Живот у меня, однако, сильно худой, — вновь помрачнел Илько и, проводив взглядом упряжку с Ванютой, повел свою к родному стойбищу.

А ветер нарастал. Он бил в лицо Семки властными струями и теснил дыхание.

«Успеть бы, успеть бы», — шептал Семка и во всю силу своих легких кричал на упряжку. Упряжка рвалась навстречу ветру, приминая нартами мелкий кустарник, влетая в болотца, пересекая мелкие речки с каменистым дном; упряжка мчалась изнемогая. Впереди ее летели собаки, охрипнув от лая. Вот они уже остановили половину стада, и олешки, мелко вздрагивая, повернули обратно навстречу Семке. Нужно было подъехать к оленям и послать собак дальше, но в болотце завяз теленок. Он хоркал жалобно, тщетно пытаясь выдернуть тонкие ножки из корней яры, и Семка остановился. Мать безмолвно бегала вокруг болотца. Природа отняла у нее дар голоса, и она ничем не могла даже ободрить своего детеныша.