— Поспите, — говорит Семка сердито, — я вас заставлю даже с мылом умываться.
Из чума выходит, тяжело переставляя ноги, пастух Ноготысый.
«Приехал», — думает о нем с неприязнью Илько.
Пастух угрюмо смотрит на Семку и спрашивает хриплым голосом:
— Да кто ты такой есть, что мне спать не даешь?
Семка бережно кладет лозу на нарты и вынимает из грудного кармана поношенной юнгштурмовки бумажку, свернутую вчетверо.
— Читай, — важно говорит Семка.
Пастух берет бумажку и растерянно рассматривает ее. Он хмурится и потеет. Ему очень хочется узнать, что в ней написано, но стыдно сознаться перед мальчишкой в своей неграмотности. Пошевелив губами и искоса взглянув на женщин, пастух утвердительно кивает головой и говорит:
— Все так! И печать даже есть. Все правда. Ничего не поделаешь.
И, смущенно отвернувшись от женщин, он подходит к Илько.
А Семка хитро улыбается. Он свертывает справку о прививке ему тифа и говорит:
— Ну!
Женщины покорно расходятся по чумам. Они выволакивают шкуры и начинают так яростно щелкать по ним прутьями, точно хотят выместить на них злобу против Семки. Они выносят латы — доски, стелющиеся вокруг костра и заменяющие в чуме стол. Горячей водой они моют посуду, продолжая роптать на школу, которая так испортила сына Илько Лаптандера.
А Илько сидит на нартах и щурится от утреннего солнца.
— Был в больнице? — спрашивает он пастуха.
— Доктора не было, — отвечает тот и беспокойно отводит глаза от взгляда Илько.
— А водка была? — хмуро спрашивает Илько.
— Водка? — неохотно говорит пастух. — Я ведь немного выпил.
— Эх ты, — с грустью говорит Илько. — а Ванюта больной. Домой приехать не может из-за тебя…
— Русские правду говорят: «Дуракам закон не писан», — отвечает пастух, и самодовольная улыбка появляется на его губах.
— Эх ты, — говорит Илько, — умный…
И, поднявшись с нарт, уходит в свой чум.
На чистых досках, проскобленных ножом, Илько видит тетрадь сына с рисунками.
Семка сидит на шкурах и чинит карандаш. Он делает второй номер «Чумовой газеты». Дел много, а сотрудник один — Семка. Если бы не приняли Семку в комсомол, отдыхал бы он каникулы, не зная заботы, но его приняли в комсомол, и тяжелые обязанности легли теперь на его плечи.
Надо было научить отца грамоте, женщин чистоте, выпустить стенную газету в чуме. Потому-то, приехав в родное стойбище, Семка собрал всех пастухов, женщин и детей и сказал им:
— Я буду здесь делать культурную революцию.
Пастухи, не раз слышавшие это слово, охотно согласились.
— Делай, Семка, делай. Ты ведь у нас теперь ученый…
А когда он начал делать ее, они сердились. И теперь вот Семка знал, что и отец сердится на него.
«Пусть сердится», — думает Семка, но на душе его становится тоскливо при этой мысли.
А Илько смотрит на тетрадку-газету и видит нарисованного на одной из страниц пастуха с красным носом. Пастух лежит на нартах, раскинув ноги, и в правой руке его полупустая бутылка. Внизу стояла подпись: «Ванюта».
— Кто это нарисован, Семен Ильич? — спрашивает он.
— Ванюта, — говорит Семка, — алкоголик Ванюта.
— А кто тебе про это сказал? — хмуро говорит Илько.
— Ноготысый. Он из больницы ехал и видел его пьяным.
Илько печально смотрит на рябое лицо сына, на его широко оттопыреные уши, на руки, очиняющие цветной карандаш. Ему хочется назвать сына Семкой, но, сам не зная почему, он называет его по отчеству.
— Не надо так про Ванюту, Семен Ильич, — просит он, — он хороший человек.
— Ты несознательный товарищ! — говорит Семка и, наклонившись над тетрадкой, продолжает работу. Он старательно пыхтит, выводя по линейкам кривые строчки статьи, гневно повествующей о развале трудовой дисциплины в бригаде Илько Лаптандера.
«…Выжечь каленым железом это охвостье разгильдяйничества», — пишет Семка, вспоминая все фразы, прочитанные им в передовых статьях окружной газеты «Красный тундровик».
Правда, Семка не совсем понимает, что значит слово «охвостье», может быть, это просто хвост или не совсем чистый хвост, но фраза ему нравится своей звучностью и беспощадностью.
Закончив статью, Семка выходит из чума. Ноготысый, заискивающе улыбаясь, показывается у входа, и в руках его сверкает зеленоватая бутылка.
— Выпьешь немного, Илько? — спрашивает он, проходя в чум.
Илько боязливо смотрит на бутылку.
— Он теперь долго не придет, — говорит пастух, — ты не бойся его.
— Мне некого бояться, — говорит Илько и отводит взгляд от бутылки, — мне никак нельзя пить, у меня совсем худой живот.
— А ты немного.
— Я старший бригадир, — говорит Илько, — мне никак нельзя пить.
— Как хочешь, — отвечает Ноготысый и бережно ставит бутылку на берестяное лукошко у изголовья своей постели.
Илько искоса посматривает на нее. Щемящая и страшная тоска наполняет его душу. Хорошо бы забыть, хотя бы ненадолго, о ней. Хорошо бы заснуть бездумно до нового дня, до завтрашнего солнца.
А Ноготысый уже достал чашку и выбил пробку из бутылки. Отрезав кусочек черного хлеба, он натирает его крупной солью и наливает вина.
— Может, выпьешь все же? — спрашивает он.
— Налей, — говорит Илько, — мне все равно тяжело…
— Вот-вот, — радуется Ноготысый, — правда, правда.
И наливает дополна сначала одну, потом и вторую чашку.
