С востока тянет влажный ветерок. Илько смотрит на желтеющее небо и мягкую дымку над горизонтом. Первый комар садится ему на лоб. Не проходит и минуты, как комары начинают звенеть вокруг его лица. Он натягивает капюшон малицы и смотрит на стадо.
Олени бьют копытами, отбиваясь от оводов и комаров. Илько вздыхает.
Объехав стадо, он останавливается рядом с упряжкой Ванюты. Тот уже лежит рядом с нартами, и в руках его пустая четвертинка.
— А говорил, что не пьяный, — удивляется Илько и поднимает на нарты ослабевшее тело пастуха.
И оттого, что ему теперь не с кем побеседовать, некому пожаловаться на жизнь, на душу Илько ложится какая-то осенняя и одинокая тоска.
Уже туманы плывут над маленькими озерами. Не свистят лемминги. Бледная луна встает на востоке, широкая, как медный таз. И собака лениво свернулась у его нарт, а Ванюта все спит и спит, и не с кем Илько разделить печаль. Был у него хороший сын, а теперь вот вернулся из школы через три года и стал начальником. Ничто ему не нравится в родном чуме: дым — плохо, невыбитые шкуры — плохо, бородатые пастухи — плохо, и даже оленья кровь, которую Семка пил с детства, стала казаться ему плохой. «В ней могут быть бациллы», — сказал он.
— Ты сам бацилла! — смеялись над Семкой пастухи, но он вытащил книги и показал кривые палочки.
— Это бациллы сибирской язвы, — сказал он и отказался пить оленью кровь.
Тогда Илько спросил, что же будет, если все книги Семка прочитает. Верно, откажется есть все на свете.
— Нет, — ответил Семка, — я тогда поеду в Москву и стану оленьим доктором.
— А я куда? — спросил тогда Илько.
— Я тебя с собой возьму, — сказал Семка.
Все тогда посмотрели на Илько и сказали:
— А ты не бойся, Илья Семенович. Ты можешь не поехать с ним.
И Илько сказал, что он родился в тундре, вырос в тундре и умрет в тундре, на берегу озера, в своем колхозе.
— Как хочешь, — сказал Семка.
И то, что он не стал уговаривать, обидело Илько.
Рос нелюдимый сын, все время думавший о чужих краях, а не о родине, не об олешках и тундре. Рос никчемный мужик.
Этому его обучили в школе; а чтобы совесть была чиста, велели ругать все, что было не по науке.
«Даже слепая собака приходит умирать в родное стойбище. Семка не вернется умирать на родину. Он разлюбил ее в школе. Для него теперь весь мир родина, и нет родины», — думал Илько, и горькое чувство потери наполняло сейчас все его существо.
Неудобно подвернув под бок руку, храпел на нартах Ванюта. Он ворочался во сне и бормотал что-то неразборчивое и смутное. Изредка он дрыгал левой ногой и звал собак. Пастухов не хватало, и Ванюта много суток подряд один сторожил стадо. Он был хороший пастух, но иногда выпивал, и его за это однажды исключили из колхоза. Он долго не пил после этого, но вот опять не вытерпел.
«Теперь его совсем исключат», — с сочувствием думал Илько.
Илько жаль его будет тогда. Куда он денется? В батраки к кулакам пойдет? А здесь он заработал только за год на пятьдесят олешков.
Солнце в розовом тумане доползло до полуночи. Полчаса постояв на севере, почти касаясь горизонта, оно стало подниматься, и комары, относимые ветерком, уже не беспокоили стадо. Стадо медленно ползло на север, поднимаясь на широкую и пологую сопку.
— Вставай, Ванюта, — сказал Илько, тронув плечо пастуха, — я поеду.
Ванюта дрыгнул ногой и пробормотал:
— Я вовсе не пьяный.
— Вставай, Ванюта, — повторил мягко и настойчиво Илько, — ты давно в чуме не был.
Ванюта встал и сонным взглядом окинул тундру.
— Не поеду в чум. Я здесь останусь.
— Ты худо спал. Отдохнуть надо, — сказал Илько, но Ванюта наотрез отказался вернуться в чум.
— Мне и здесь хорошо, — отвечал он и, окликнув собак, поехал к стаду.
«Захворает, а кто о нем жалеть будет? Сирота. Только и вспомнят, что пьяница был, — с горечью думает Илько. — Семка первый же в газету напишет: «Гнать таких из колхоза».
Олени бодро тянут нарты обратно к стойбищу. Полозья нарт пригибают колючий кустарник, и ветви его хлещут по лодыжкам Илько. Вот уже виден дым из чумов, что стоят на вершине крутой сопки. Ветерок пригибает дым к склонам ее, и Илько уже ощущает горьковатый запах вяленого мяса и ржаного хлеба.
Въехав в стойбище, Илько отпускает оленей и с удивлением прислушивается. В чумах ругаются женщины.
«Сын, — думает Илько, — всех перессорил…»
Из чума выходит Семка. Он выходит из чума боком и тащит за собою шкуры-постели. Не замечая Илько, он вешает шкуры на одну из нарт и гибким хлыстом-лозиной выбивает из них пыль. Ветерок относит ее на Илько. Женщины выбегают из чумов и, обступив Семку, бестолково кричат:
— Еще детские зубы не выпали, а уже всех учит!
— Начальником стал, слепая мышь!
— Ха, — отвечает Семка, — колхозники! — и хмыкает насмешливо.
— Тебя побить надо! — говорит одна из женщин.
— Ишь ты! — говорит Семка, продолжая старательно хлестать лозой по пыльной шкуре.
Широкое рябое лицо его сосредоточенно-сердито. Широкие уши оттопырены и розовы от солнца, которое смотрит в глаза Семке.
Откинув выбитую от пыли шкуру, он вешает на нарту следующую и продолжает работу.
— Умрешь сегодня, Семка, от вши! Всех не выбьешь, — смеются женщины.
— Оставь хоть для развода одну. Всю жизнь с ними в дружбе жили, как теперь без них спать-то?
