Бессмертие графини - [14]

А дьявольские глаза пугали меня все больше и больше, хотя, только познакомившись с графом, я думала, что больше уже некуда.

Таинственным образом этот страх тесно переплетался в моем сознании с неизъяснимыми провалами памяти, словно именно граф был причиной моей забывчивости.

Я все еще отчаянно пыталась сохранить хладнокровие, как это легко удавалось графу, но паника с каждым днем становилась все ярче, а ужас — отчетливее. И это не поддавалось никакому разумному объяснению.

Вот граф вежливо говорит мне что-то, а внутренний голос кричит «Беги! Беги, пока не поздно!». И кто бы знал, чего в такие моменты мне стоило удержать на лице выражение заинтересованности. А потом ночь накрывает замок своим темным бархатом и мой пугающий до дрожи холодно-алый мир сменяется пламенем, в котором я наверняка буду гореть за все то, что позволяла себе с графом.

Я не знала, чего я боюсь (или желаю) больше — что день перерастет в ночь, и в моей жизни не останется ничего, кроме невнятного страха перед собственным мужем, и так до самой смерти. Или же, что страсть и похоть ночи ворвется в замковый быт, и я навеки превращусь в распутную грешницу, не умеющую сдерживать свои потаенные желания, а все графство будет знать о том, что же именно их пэр творит со своей женой.

И вот сегодня, спустя пять длительно-коротких месяцев, проведенных в замке, мои страхи воплотились в реальность, и частичка дневного ужаса впервые сумела прокрасться и в царство тьмы.

Мне приснился кошмар, и я надеялась, что он больше никогда не повторится, задвинув в тьму ту часть сознания, что наоборот жаждала повторения больше всего на свете. Хотя то, что это именно КОШМАР, а не просто неприличный сон, я смогла осознать лишь на утро — настолько в этом сне мне было приятно, несмотря на откровенную жестокость всего действия.

Я ждала графа, как обычно, трясясь от предвкушения. И видимо именно в этот момент заснула, потому что все последующее просто не могло быть правдой (а если и могло, выходит я все же вышла замуж за самого дьявола, сумевшего обмануть законы и переступить порог святого места).

Мне снилось, что граф пришел.

Он вошел, как всегда в небрежно расправленной рубашке, ослепляя идеальной, неживой, белизной тела.

— Готова поиграть со мной? — хриплым голосом спросил он.

Ночью граф всегда отбрасывал учтивое «Вы», а его тон терял привычную остро-отточенную вежливость, становясь жадным, голодным и до болезненного привлекательным.

— Да, мой господин, — привычно ответила я.

Обе фразы уже стали частью всего действа и повторялись каждую ночь. Графу нравилось то, как я произношу эти простые слова — со смесью полной покорности, жадного желания и жгучей вины.

— Сегодня все будет немного не так, как прежде. Но я уверен, тебе понравится. Не может не понравится, — он наклонился и хищно провел языком по моей шее, жадно вдыхая запах кожи.

Дьявольские глаза его сверкали в темноте, точно у волка.

Как и всегда бывало ночью, я растворилась в этих кровавых озерах, забыв страхи и все то, что нестерпимо терзало меня каждый день. В груди осталось единственное желание, что мучило меня, точно жажда. Желание, чтобы он был ближе, еще ближе ко мне.

Его прикосновения обжигали меня холодной, острой болью, но и это было как-то по-особому, мучительно, приятно. И чем больше он утолял мою потребность в его теле, тем больнее и приятнее это оказывалось.

Граф не отрывавший языка от моей шеи, вдруг поцеловал меня. Прежде он никогда этого не делал во время наших любовных утех. Единственный раз, когда его губы коснулись моего тела — был еще тогда, в церкви.

Но эта ночь оказалась исключением. Может, уже тогда мне надо было догадаться, что это лишь чересчур реалистичный сон?

Впрочем, меня (точнее, мою фантазию) оправдывало то, что и губами его прикосновения не были нежными.

Жадные, грубые, голодные.

Его твердые пальцы впились в мое тело, сминая его, оставляя красные полосы на нежной коже. Но и это мне нравилось.

Все, что бы ни делал граф, все это погружало меня в пучину чувственности. Даже если днем мысли об этом вызывали лишь страх, отвращение и вину, без всякого намека на то немыслимое ночное возбуждение, граничащее с манией.

— Хорошая девочка, — прошептал граф.

А после одним резким толчком вошел в меня, одновременно впившись зубами. Я подалась ему навстречу, чувствуя, как по шее течет соленая струйка крови, и язык графа слизывает эти алые капли, чтобы через несколько секунд прокусить кожу уже в другом месте.

Мне не было больно, хотя раны, из которых лилась кровь, были довольно глубоки. Но нет, наоборот, чем глубже граф вонзал в меня свои зубы, тем более приятно мне становилось.

А он кусал меня, с каждым новым толчком делая новый укус, не всегда в шею. Он кусал мою грудь, мои запястья, мои бедра, позволяя крови стекать по мне, иногда слизывая ее, иногда размазывая по коже, рисуя какие-то таинственные замысловатые узоры.

Его холодные пальцы то ласкали меня в самых укромных местах, то сжимали с такой силой, что причиняли боль, оставляя кровавые полосы ногтей, которые терялись на общем алом фоне. И эта боль от его жадных, голодных объятий перемешивалась внутри меня с удовольствием, поэтому все, начиная от мучительного, практически обжигающего, льда его тела и заканчивая упоительными губами, приносило чувственное, пряное наслаждение.