Бессилие власти. Путинская Россия - [8]

Но сильнейшее раздражение у Ельцина премьер Степашин вызывает своими действиями (и словами) в период пребывания в Америке. На встрече с вице-президентом Альбертом Гором несколько расслабленный вниманием американцев Степашин делает большую ошибку. Он высказывается в том плане, что в России есть и такие политики, которые еще достаточно молоды, энергичны, образованны, – в отличие от тех, которые от дряхлости даже трудно передвигаются, уже не соображают, к тому же кое-чем «злоупотребляют». Ельцин такое не прощает...

Огромную роль в перерождении Ельцина, несомненно, сыграла «дворцовая интеллигенция». Кто-то, помнится, писал, что российская интеллигенция мечется между свободой и рабством, но так ли это? Интеллигенция, во всяком случае, та ее часть, которая могла оказать влияние на власть, не нуждается в свободе, ей нужна причастность, приближенность к власти, к любой власти, но еще лучше – к власти тиранической, блеск такой власти, как оказалось, ласкает интеллигентские души, быть рядом с тираном – становится ее вожделенной мечтой. И духовный плен – вовсе не смертелен для такой «ищущей» души, ибо она не ощущает себя в рабстве. Существование в абсурде стало в эпоху ельцинизма для русской столичной интеллигенции не просто привычным состоянием, но и вожделением. И дело вовсе не в «старых извинительных привычках», якобы приобретенных в коммуно-советские времена, ссылки на которые почему-то становятся индульгенцией как для таких «интеллигентов», так и для власти, совершающей не только преступления, но демонстрирующей свою абсолютную свободу от общества и закона, а нравственного закона – тем более.

Как высшая демократическая добродетель преподносилась в ельцинские годы сама возможность обсуждать общественные проблемы и даже тихонько ругать Власть. И вот мы уже знакомимся из уст с новой формулой придворных летописцев: «разве нельзя считать обсуждение власти, государства, его политики – высшей ступенью самой демократии?» – Но разве и власть, и государство в обществе не обсуждались всегда: – и в 20–50-е, и в 60-е, и в 70-е, и в 80-е, и в 90-е годы? А разве сталинскую конституцию не «обсуждали»? И кстати, тогда тоже говорили о «высшей форме демократии», однако ельцинистами «демократия» тоже была сведена всего лишь к праву «обсуждения». – Это ли не свидетельство полной духовной деградации, убийства свободной мысли? «Дворцовые интеллигенты» в условиях полного упадка Системы заговорили в те времена о необходимости «терпения», – прекрасно! Но почему они не призывали в 1993 г. к «терпению», а требовали «немедленно», «сию минуту» дать «новую, совершенную и абсолютно демократическую конституцию»? Или почему не потребовали «терпения» от расстрельщиков парламента? Тогда, похоже, было не до «терпения», – другие были задачи. И вдруг на исходе ельцинизма они заговорили о «терпении»! Шахтеры, учителя, врачи, по году не получающие заработную плату, от безысходности стали блокировать движение железнодорожного транспорта, – а их призывали к «терпению»!... Эти люди чем-то напоминали образы пещерных людей, выведенных шотландским философом XVI века Фрэнсисом Бэконом (idolo specus), с их пещерными иллюзиями; все происходящие вокруг события они воспринимают грубо-извращенно, через свое сумеречное сознание, отсекая все неприятное, непонятное, сложное и до крайности вульгаризируя и упрощая жизнь и события, в ней происходящие. Их интересовала только их собственная жизнь и жизнь их группы (стада) с их неизменными инстинктами.

Видимость или даже реальная консолидация режима не есть стабильность государства. Консолидация режима, в какой-то мере достигнутая после второго октябрьского переворота (1993), напоминала устойчивость банды, члены которой, ненавидя друг друга, объединены совместным преступлением. Последующее оформление механизмов взаимодействия, «групп» влияния, монополизация режимов радио и всесильного ТВ и СМИ, включение оппозиции в систему власти и т.д. – вселили на определенное время уверенность высшей бюрократии и правящего (паразитарного) класса в своем всесилии. Но она (власть) мощно подрывалась неспособностью самой власти обеспечить успех в социальной и экономической политике, где исчерпанность идей и ресурсов была очевидна, и поэтому все дело сводилось к заклинаниям, обещаниям и фразеологии. Результатом экономических поражений являлось растущее неверие общества в возможность добиться позитивных результатов на пути реформ (скорее – антиреформ или псевдореформ). Материальные лишения людей сопровождались непривычными психологическими стрессами от их неуверенности в завтрашнем дне. Все это подрывало Власть и сводило на нет ее тактические ходы, и только бесплодность, мнимая активность оппозиционных сил (и слева, и справа), а также общественная инерция, сила привычки людей сохраняли определенную устойчивость власти и внешне создавали впечатление относительного порядка и даже некой респектабельности. А общую ситуацию можно было охарактеризовать известной формулой – «верхи не могут, низы не хотят», и она, эта ситуация, подталкивала к качественным изменениям системы