Беспризорник Кешка и его друзья - [66]

Контрразведчик снова забегал по кабинету. «А как же арестованные? Ведь они политические, — он на миг в нерешительности остановился, потом махнул рукой: — Ну и черт с ними! Пусть комендатура расстреляет всех до единого — меньше будет языков, если только она сама не удрала».

Прешиперский сорвал погоны, надел гражданское пальто, снял кокарду и неуверенно, с оглядкой, выбрался из здания, опасаясь, как бы не заметили, что он позорно бежит.

В конце улицы слышалась перестрелка. Удавка хотел идти на квартиру к Хватову и там спрятаться, но потом резким движением поднял воротник, втянул шею в плечи, пригнулся и побежал в сторону конно-егерского полка, прислушиваясь к нестройным ружейным хлопкам. Вдруг он приостановился: ему послышался звон шпор, и он решил, что за ним кто-то следует по пятам. Он уже хотел поднять руки вверх и сдаться на милость победителя, но сообразил, что это звенят его собственные шпоры. «Надо их отстегнуть и выбросить!» Поручик принялся торопливо расстегивать ремешки, но от волнения у него ничего не выходило. Наконец он со злостью швырнул шпоры, которые, звякнув о ствол дерева, зарылись в снег. Сделав несколько шагов, Прешиперский остановился: «Ох, голова, совсем рехнулся. Ведь шпоры-то были серебряные. Ведь в Харбине-то пригодятся». Он вернулся и дрожащими руками стал шарить под деревом, пытаясь разыскать шпоры.

В этот момент раздался раскатистый гул артиллерийского выстрела. Контрразведчик, бросив поиски, приподнял полы пальто и пустился бежать.

Артиллерия давала о себе знать все громче, все чаще. Ей вторили пулеметные очереди. Где-то справа послышался одноголосый звук трубы. Он, словно охотничий рог, призывал к штурму, а за ним широко разнеслось:

— Ура-а-а!

„Наши!.. Наши!..“

1

На рассвете в здание контрразведки ворвался партизанский отряд. Комендант контрразведки, успев расстрелять только немногих заключенных, сбежал с охраной, забрав с собой ключи от камер.

Коридоры наполнились топотом ног и свежим холодным воздухом; слышался лязг взламываемых замков и засовов, глухие и резкие удары прикладов о двери, ликующие выкрики, радостный смех и глухой кашель тяжелобольных. Узники с бледными изможденными лицами обнимались и целовались с освободителями.

— Наши!.. Наши!.. — разносились по зданию контрразведки возгласы освобожденных.

Один из них, обняв на пороге первого попавшегося безусого бойца, тут же рухнул плашмя на каменный пол. Партизаны пытались вернуть ему силы, привести в чувство, но жизнь покинула его на пороге свободы — сердце уже не билось…

Бойцы обнажили головы, подняли тело и бережно понесли его на носилках из винтовок и карабинов.

— Товарищи! Братцы! Победили контру! Ура!.. — кричал другой политзаключенный. — Сбылись надежды! — Он обнимал то одного, то другого партизана и бегал по коридору, прихрамывая на одну ногу.

На лестнице пожилой мужчина с изнуренным лицом кричал:

— А как в смертных камерах? Там всех расстреляли или нет? Где трупы?

Он беспокоился о своем сыне, который сидел в одиночке, и, не получив удовлетворительного ответа, побежал вниз с намерением узнать его судьбу.

По лестнице на второй этаж поднимались двое. Один — рослый, бородатый, с обветренным лицом, в папахе, полушубке и расписных с красными узорами валенках — был командир партизанского отряда. Рядом с ним шел машинист Сидорыч — член подпольного комитета большевиков. Он был в шапке железнодорожника, в кожаной тужурке и в сапогах; на боку висела расстегнутая кобура.

— Ну, как? Здесь всех освободили? — спросил командир одного из партизан.

— Товарищ командир, некоторые двери пока не поддаются. Но мы скоро взломаем.

— Быстрее расправляйтесь с запорами и выпускайте на волю узников! — распорядился командир и прибавил шагу, чтобы догнать машиниста.

2

Дежурный офицер конно-егерского полка, расположенного в крепостном районе, при первых выстрелах партизан сообщил по телефону о боевой тревоге. Командир полка Враштель приказал привести полк в боевую готовность.

Через несколько минут по-батарейно и по-эскадронно в пешем строю полк выстроился у казарм.

Полковник Враштель нервничал. Он сидел в седле, сдерживая разгоряченную лошадь, позвякивающую удилами, и вслушивался в отдаленную стрельбу.

— Ребята, — стараясь расположить к себе конно-егерей, обратился к ним с речью полковник. — Вы меня знаете… и я вас знаю. Я — ваш командир. Интервенты-японцы разоружают гарнизон! Японцев тут видимо-невидимо! — слукавил Враштель и для большей убедительности повторил: — Да-да, разоружают никольск-уссурийский гарнизон. Мне приказано сохранить силы, чтобы отстаивать в новых условиях матушку-Русь! Время не терпит, без лишних слов и разглагольствований мы сейчас едем в сопки продолжать борьбу!

Конно-егеря не поняли полковника, и после его слов «мы едем в сопки» несколько робких, но радостных голосов раздалось в задних шеренгах:

— К своим, значит? К своим!

— По коням! — поторопился скомандовать Враштель, чтобы не отвечать на вопросы.

Залязгали окованные медью ножны, заскрипели седла. Егеря вскочили на коней и, не успев подобрать как следует поводья и поставить ноги в стремена, услышали: