Бесприютное сердце - [4]

о смерти угрюмой,

о грозных врагах,

что стоят стеной.

Над глубиной,

над юдолью земной

склонись надо мной

тихо шепни,

дай мне ответ

"да" или "нет":

смогу ли сегодня поесть.

Молодая луна,

седая луна,

что в рассвете видна.

Молодая луна,

ледяная луна,

над горами одна

говори со мной

о привычных вещах,

пошли мне весть:

смогу ли сегодня поесть?"

Слава тебе, луна,

молодая луна,

голубая луна,

ты, что еле видна.

СОЛДАТ

В сухом запустении

блеклого мира,

который скользит, рассыпаясь, течет

в неизвестность, в неясность,

под небом пологим

один

вдоль пыльной травы через пустыню

идет

солдат.

К форту Ваджир - туда, туда,

где первая всходит звезда.

И вот

молодой солдат

один.

Один

с тем, что в сердце несет,

с тем, что в душе горит,

заброшен, скрыт и забыт.

Кто увидит - сразу поймет.

Один

среди вечерней пустыни,

а сумрак, смутный и синий,

густеет, как пыль на тропинке,

и все громче стучат ботинки.

Форт Ваджир

другого оазиса нет в глухомани,

куда тропы верблюжьи ведут в тумане,

где ветер полдневный, вздыхая, по листьям скользит,

где вечером гаснет жара и прохлада сквозит,

где ночью над пальмами ярко сияет луна,

где темный колодец водою налит дополна

всего лишь один оазис в этой глуши,

где еда и питье, где слышны разговоры в тиши

до него далеко, - туда, туда,

где первая всходит звезда.

C каской на голове,

с ремнями на груди,

с флягой на боку

и винтовкою за спиной

он шагает, взметая пыль,

одинокая, бледная точка,

и все глуше, и все смутней

ужасное небо над ней,

ужасная почва под ней,

где свет и тень

влились в ночь и день,

где смешались и тень и свет,

где ни дня, ни ночи нет.

К форту Ваджир - туда, туда,

где первая всходит звезда.

Одинокая блеклая точка

в поблекшей вселенной.

Но покуда солдат идет,

идет,

все так же идет

через пустыню вперед, вперед,

становится тень его

все длинней на пыльной тропе

и тянется наискосок

от обломка скалы до обломка скалы

в колючки, в щели, в углы.

Тень солдата - темна, тяжела

на тропу легла.

Тень солдата - темна, тяжела

на пустыню легла.

Тень солдата - темна, тяжела

на Африку легла.

И черна, и грозна, и тверда, и горда,

тень солдата - темна, тяжела

на всю планету легла.

К форту Ваджир - туда, туда,

где первая всходит звезда.

ЦВЕТЫ ИЗ КАПСКОЙ ЗЕМЛИ

Здесь - ничего.

Лишь песок и черная лава,

стервятники,

колючий кустарник,

и повсюду

только пустыня,

одинаково

грязно-желтая:

сплошной

застарелый гнойник.

И здесь,

прямо возле тропы,

одинокий крест

над могилой

солдата,

одинокий крест,

две грубо сколоченных планки,

отодранные

от ящика из-под консервов.

На перекладине

имя солдата,

дата смерти,

личный номер

и номер части.

Ветер пустыни

летит над пустыней

как будто скучая,

конца не чая

скитанью.

Он хлопает ветхим брезентом

нашего грузовика,

вулканической пылью

свивается в смерчик,

затем утихает.

Опять поднимается,

тащится неохотно

по песку, над песком;

перебирает лохмотья коры,

похожей на клочья бумаги,

под синевато-зеленым стволом

колючей акации;

посвистывает в зазорах

меж обломками лавы,

наваленными на могилу.

Ян ван Никерк,

гласят кривые черные буквы.

Ян ван Никерк,

бомбардир полевой артиллерии,

родом из Капской земли.

Ян ван Никерк,

совершенно обычный парень,

не выдающийся, - боги, однако,

присудили могилу ему

в стороне и чужой, и далекой.

Мы выходим: недолго

постоять посреди пустыни.

На тропу бросает солдат

пустой пакет от сухого пайка.

Ветер хватает его,

отрывает фольгу,

как добычу, несет этикетку.

Фольга отражает

сверкание солнца,

этикетка летит кувырком,

падает возле обломка лавы

картинкою вверх:

четыре голубые маргаритки,

склоненные на ветру,

четыре голубые маргаритки,

сверкающие на лугу.

Экипаж поразмялся,

погулял вдоль тропы

и опять возвращается

к той же могиле.

Он стоит караулом почетным,

тем временем тень от креста

перекладину тянет

все дальше и дальше.

Ветер снова хватает картинку

и порывом бросает ее

к ногам солдата,

тот наклоняется, упускает ее,

потом сапогом прижимает.

Он нагибается,

подбирает картинку

и кладет на могилу

рисунком вверх,

меж двумя обломками лавы,

у подножья креста.

Мы садимся в трехтонку,

и медленно-медленно,

скрежеща, постепенно

колонна

приходит в движенье.

Над пепельно-серой могилой

светлым кажется крест,

над холмиком лавы,

в этом белом, дрожащем,

ослепительном блеске.

О, четыре маргаритки

здесь, на этом ветру!

О, четыре маргаритки

здесь, на этой тропе!

В БОЛЬНИЧНОЙ ПАЛАТЕ

Вкруг госпиталя - эвкалипты, а за ними - стрельба.

Вечер, пальба: одиноко строчит пулемет.

(Песня войны - пронзительна, с ней ли тягаться

кустарнику, полному птиц на рассвете!)

Красной слюною плюются орудия прямо в вечернюю синь.

Пуля, двуострая, словно кинжал, сквозь листву

прорывается и утопает в коре эвкалипта.

Выстрелы - без перерыва, как будто снаряды

за собственным гонятся эхом, оно же от них

ускользает,

и отзвук его благозвучней, приятней, таинственней,

нежели голос в глубокой пещере.

Но здесь, в больничной палате, во всей больнице,

в ограде которой кустарников нет, лишь деревья

торчат кое-где,

льются серые сумерки с запада, льются на всех

и на все,

обтекают прохладой, спокойствием и тишиной

нерушимой.