Беспокойный возраст - [112]

Могло случиться, он и заснул бы здесь, на помосте, или свалился от переутомления замертво, если бы не Дрязгин. Он подошел к Максиму, толкнул его в плечо, сердито сказал:

— Ну-с… заснули, молодой человек? Я так и знал… Вставайте же! Или вы ничего не соображаете? Проран перекрыт! По-ихнему вышло, черт их возьми! Но не щелкоперы, а народ выиграл крупную битву. Слышите? А с нас достаточно того, что мы поработали с вами честно. Теперь вижу: и вы кое-чего стоите. Да не раскисайте же, молодой человек!

Максим медленно приходил в себя. Прожектор потух, сквозь предрассветную мглу тускло светили звезды. Внизу теперь уже сонно плескалась усмиренная, перекрытая река, да где-то вдали замирал рев последнего самосвала.

27

В Москве в доме Страховых жили своими интересами и заботами. Там происходили свои перемены.

Для Гордея Петровича месяцы после раскрытия в его системе крупных злоупотреблений были очень тревожными. Он почти перестал бывать дома, ездил с одного заседания на другое, участвовал в комиссиях, помогал распутывать грязные нити, Страхов совсем извелся, сердечные приступы несколько раз сваливали его тут же, в служебном кабинете, и он, запершись на ключ, посасывал валидол и, скрипя зубами от ярости и сердечной боли, отлеживался на диване… Такой уж он был человек — не хотел показывать никому, что дело Бражинского так больно его ударило. Многое он скрывал и от Валентины Марковны: дома ничего не знали ни о частых вызовах в прокуратуру, ни о тягучих беседах со следователями, ни о сердечных приступах.

Слушание дела Бражинского назначили на первую половину сентября; на нем Гордею Петровичу пришлось выступать в роли свидетеля. Суд продолжался восемь дней. В последний вечер, когда объявили приговор, Страхов приехал домой необычно рано, задолго до полуночи. Валентина Марковна испугалась: лицо мужа — землисто-желтое, на лбу блестел пот, но глаза смотрели торжествующе. Гордей Петрович поманил за собой жену, тяжелой походкой прошагал в свой кабинет и, войдя, тотчас же лег на диван.

— Ну вот, Валюша, главное, кажется, кончилось, — облегченно вздохнул он.

— Тебе плохо? — заволновалась Валентина Марковна. — Может быть, вызвать «скорую помощь»?

— Не надо. Надоели эти… с сумками и шприцами, — отмахнулся Гордей Петрович. — Обойдусь. Ты слушай… Бражинский получил восемь лет с конфискацией имущества, его дружки осуждены на разные сроки. Нелегко досталась эта победа. Следы были так запутаны, что следствие могло затянуться на полгода. Но я насел… Два месяца копались в делах. Работали три эксперта, две комиссии. — Страхов зажмурился. Облизав сухие серые губы, попросил: — Дай валидол…

Валентина Марковна дала таблетку, взяла мужнину влажную руку, нащупала пульс.

— Я многое не говорил тебе, — вновь начал Гордей Петрович. — Так бывает. Выгребаешь грязь и сам в ней запачкаешься. Но моя роль в разоблачении этой сволочи доказана. И все-таки… Я чувствую… хм… какая-то тень легла и на мое имя… Дело обсуждалось в партийных инстанциях и в министерстве. Пришлось доказывать, что к хищениям Бражинского я не имею никакого отношения. Нашлись такие, что готовы были обвинить в ротозействе, в либеральном отношении к жуликам.

Валентина Марковна вздохнула:

— Что ж теперь? Тебя снимут?

— Не снимут… — Страхов передохнул, пожевал губами.

Валентина Марковна вытирала платочком глаза. Гордей Петрович строго предупредил:

— Ты Максиму об этом не пиши. Не тревожь его. Пускай спокойно работает.

— От него письмо хорошее, — сказала Валентина Марковна. — И вырезка из газеты… Пишет, что и с Лидией у него наладилась переписка.

Она взяла со стола конверт, прочитала вслух несколько строк из письма и газетной вырезки.

— Вот как. Вырабатывается, значит, у Максима характер… Хотя ты и изрядно мешала этому.

— Я мешала? — Глаза Валентины Марковны наполнились слезами.

— И я тоже чуть не прозевал сына. Припомнили мне на райкоме кое-какие его грешки. Дошли до них слухи. Ведь Макс дружил с Леопольдом, таскался с ним по всяким злачным местам.

— Наш Максенька?

— Да… наш… твой и мой… — начиная сердиться, подчеркнул Гордей Петрович и задышал тяжело. — Ты-то разве не знала? Выдавала ему ежемесячную дотацию, а он пропивал ее с этими негодяями. Хорошо, комсомол оказался бдительнее нас, и Максим опамятовался.

Валентина Марковна не возражала: она чувствовала себя виноватой, хотя и не решалась признать это. А Гордей Петрович разъярялся все больше, нервы опять накалялись, предвещая новый серьезный припадок…

— Размякли мы. Чуть не упустили сынка в болото, — хрипел он. — А они, эти подонки, хватают вот таких сосунков за душу, тянут в яму.

— Успокойся, ради бога, — тихо попросила Валентина Марковна. — У нашего Максима душа чистая… Не коснулось его это.

— Не косну-улось, — передразнил Страхов. — Ты-то была в душе его? На волоске висела его судьба.

…Иные тревоги, как первая рябь на гладкую поверхность моря перед шквалом, набежали и на семью Нечаевых. Внешне все шло как будто гладко, но зоркие глаза Серафимы Ивановны улавливали помутневшую гладь: что-то изменилось и в характере Лидии, какой-то надлом произошел и в ее душе. Она стала молчаливой, все чаще в глазах ее отражалась печаль. Серафима Ивановна сочувствовала горю дочери и вместе с тем, терзаясь мыслью — не она ли, мать, виновата в разрыве, радовалась, что Лидия спокойно закончит последний курс.