Бесконечные Вещи - [58]
«Начнем что?»
«Начнем освобождать людей от ограничений, — сказал Осел. — Раз мы начали с нас — то есть с меня, — давайте продолжим».
Бум, бум.
«И как мы можем такое сделать?»
«У меня есть план», — сказал Осел, бывший Осел.
Люди могут освободиться от своих уз, сказал он им, но не от всех, ибо это сделает их зверьми: именно узы делают их людьми. Решать, какие из уз ведут к счастью — это цель sapiens>[278], который знает, как налагаются узы. Он даст — или сделает вид, что даст, это абсолютно все равно, знак равен вещи — то, что он или она больше всего хочет. Unicuique suum, каждому свое: и всем как каждому; ибо, хотя каждый мужчина и каждая женщина более или менее отличаются друг от друга, в массе своей мужчины и женщины более или менее похожи. И что им нужно? Историю со счастливым концом, свадьбу после несчастий, триумф справедливости. Чудеса и исполнение предзнаменований. И вот тогда Адам вернется, обновленный и полный сил; все будет прощено. Милосердие, Сострадание, Мир. Опять начнется Золотой век и будет длиться вечно, до самого конца.
«И как же, — спросил сомневающийся Том>[279], — мы дадим всем людям то, что они больше всего хотят? Как мы сможем разговаривать со всеми мужчинами и женщинами сразу и, тем не менее, дать unicuique suum?»
«Как? — переспросил Филипп Габелльский, Осел, ставший Человеком. — Мы делаем это каждый день и дважды по праздникам. Мы… (тут он протянул к ним свои новые руки, его большие серые глаза горели; было забавно и грустно видеть, что они по-прежнему признают в нем своего старого товарища) мы поставим пьесу».
«Пьесу?»
«Да, — он захлопал в ладоши, — поставим пьесу. Ludibrium, представление, и пусть в серьезности будет шутка, а в шутке — серьезность. И мы покажем ее не только в этом городе, но и во всем мире, по крайней мере, во всей Европе. Мир еще не видел такой пьесы; она заставит их всех забыть о неверии>[280], и не только смотреть, смеяться и плакать, но и участвовать в ней — они сами станут нашими актерами».
«Кто?»
«Любой, кто может внимать. Короли, епископы, рыцари, маги, крестьяне, жены, монахини, мудрецы, дураки, молодые, старые, еще не родившиеся, уже умершие. Все. Нашей сценой станет королевство, освещением — солнце, занавесом — ночь».
«Сцена — королевство! — крикнул один из актеров, подбоченился и поднял руку, чтобы зажечь глаза и души воображаемой аудитории. — Сцена — королевство. Актеры — принцы, зрители — монархи!>[281]»
«И какими узами ты свяжешь нашу аудиторию? — спросил ухмыляющийся Томас. — Какие нам сопутствующие силы изменят мир пред их глазами и ушами?»
«Любовь, Магия, Mathesis>[282], — сказал Осел. — И величайшая из них — Любовь».
«Религия, — набожно добавил актер. — Воля Всемогущего Бога колеблется под воздействием искренней молитвы».
«Хорошо сказано, — провозгласил Осел. — Иисус был величайшим из магов, и религиозные узы очень сильны: давайте решим, какая из всех религий лучше всего послужит человечеству, а какая принесет наибольший вред. Поддержим одну, отречемся от другой. Лично я (добавил он, к удивлению актеров) предпочитаю католическую веру. Но сейчас более полезно и удобно лютеранство».
«Так давайте выберем более полезную и удобную», — сказали актеры.
«Мы будем добрыми христианами и немцами», — сказал Осел.
«Ach du Lieber>[283]», — сказал Том.
«Мы будем осуждать папу и султана и любить каббалу, prisca theologia>[284], Эгипет и евреев. Из всех людей мы больше всего будем любить Императора. Мы не будем богохульствовать. Мы будем говорить с почтением к Всевышнему и будущей жизни».
«Аминь», — сказали они.
«Не стать ли нам братьями? — крикнул Осел, Филипп Габелльский, и протянул им руки с девятью пальцами. — Давайте поклянемся быть верными друг другу, не вредить людям, только помогать, лечить и поступать по справедливости!»
«Клянемся, — сказали остальные. — Мы — джорданисты. Мы к твоим услугам».
«Нет больше ни тех, ни тех, — сказал Филиппо, — ибо больше нет Джордано. Теперь мы все братья. И мы братья всех тех, кто искал нас, мечтал о нас, надеялся, что такие, как мы, должны жить на земле или однажды будут жить; всех тех, кто является novatores>[285] и желает творить все новое, всех тех, кто желал возвращения prisca theologia Орфея, Эгипта и Пифагора. Мы пригласим их всех. Для них всех братья станут приманкой и зверем, наживкой и рыбой>[286]».
«Символ, — сказали актеры. — Нашему братству нужен символ».
Бывший Осел сел, подобрав полы кафтана — жест, который он не использовал много лет. Он поставил новый локоть на новое колено, положил новый подбородок на маленькую ладонь и забарабанил пальцами по новой гладкой щеке.
«Роза, — наконец сказал он. — И крест».
Актеры посмотрели друг на друга и, подумав, кивнули. Роза и крест: хорошо.
«Fraternitas Rosæ-Crucis>[287]», — сказал он. И актеры увидели слезы в его больших серых глазах. Роза, ибо он съел розы, символ многоименной Исиды, вырастив их в теплице своего сердца. И крест, но не христианский, а эгипетский, который он носил на своей волосатой спине; крест, который узнали актеры, монада, которую заново открыл доктор Ди и которую он объяснял бедному умершему Джордано в самой внутренней комнате замка, возвышавшегося над тем самым городом, в котором они сейчас сидели:
