Бесконечные Вещи - [35]
«В 1930-м я закрыл свое детство, как книгу, и отплыл в большой мир», так начинались мемуары Крафта; детство так и осталось закрытой книгой, хотя иногда проскакивали намеки и отдельные фразы, слегка приоткрывавшие ее — Пирс не думал, что это случайно. Он рос без отца, один, только со странной незадачливой матерью. Никакой жены, разумеется, но о родственниках он тоже не упоминал; он никогда не писал письма другим писателям, у него не было друзей в мире литературы, или ему было неинтересно рассказывать о них; лучший друг — пес Скотти. Невозможно было сказать, как он пришел к мысли писать книги, почему эти, а не другие, или почему они получились такими. Он подробно рассказывал о том, как росла его эрудиция, и, пожалуй, можно было воспринимать это и как рассказ о его сердце. Пирс — от сострадания, страха или нетерпения — никак не мог прочесть больше двух страниц за раз; возможно из-за нетерпения, потому что причина для сострадания и страха ему не была открыта и не будет открыта: не здесь.
Мне хотелось тепла, и я поплыл в Неаполь: серебряный залив, Гротта Адзурра>[170], золотые камни, нагретые солнцем. Увы, я обнаружил, что зимой в Средиземноморье пронзительно холодно и сыро, в сущности даже холоднее, чем в моей намного более северной стране; народ, похоже остолбенелый от летнего тепла, даже не допускает мысли о холодных дождях и падении температуры в комнатах из твердого камня. Жаровни и ставни, шали и шерстяные носки, все ad lib>[171]. Может быть, это не надолго, думают они, и завтра лето вернется. Но это надолго. Неделями каждый день вонючие толстые водоросли усеивают пляж; их собирают — не имею понятия, зачем — и на следующий день их появляется еще больше: я и сейчас чувствую их сладковатый гнилой запах. Не имеет значения: Я в Другом Месте! И napoletani>[172] — добрые, назойливые, загорелые, большеглазые — смеялись, даже когда дрожали, даже когда палило солнце. Впрочем, оно со временем замечательно возвращалось. Но в ту первую зиму, по воле волн оказавшись там, в сладком одиночестве, я нашел тему для книги и понял, что могу написать ее. Я обнаружил, что несчастья и судьба когда-то заточили в здешнее доминиканское аббатство философа и еретика Джордано Бруно, который тогда был еще совсем юнцом, почти мальчиком из окрестностей Нолы. Местный отшельник, сам плывущий по воле волн, ученый и антиквар, рассказал мне историю Бруно и предложил себя в качестве гида по неаполитанским местам, связанным с ним; именно он показал мне келью, в которой Бруно жил и размышлял, церковь, в которой тот отстоял свою первую мессу, и гору, под которой он родился. Я еще многое узнал от него, но позже. Мы стали неразлучны: англо-французский ученый, юный ноланский монах и я — и неразлучны до сих пор, на непостоянных, меняющихся путях.
Пирс посмотрел в конец страницы, потом заглянул в конец книги, но так и не нашел примечания, в котором было бы названо имя — быть может, выдуманное — англо-французского ученого, хотя Пирс наполовину верил, что найдет его, абсолютно невозможную последнюю соломинку. Однако уже в следующем абзаце Крафт утверждает нечто совершенно противоположное, и его друг навсегда исчезает со страниц книги: «Бруно, призванный в Рим, больше никогда не вернулся в Неаполь, я тоже уехал, и наше трио распалось».
В книге Крафта именно Искусство Памяти, которым в совершенстве владел Бруно и которым славились доминиканцы, и привело его в Рим в первый раз. Доминиканские кардиналы из окружения папы призвали юного монаха, чтобы он продемонстрировал свои способности. Во всяком случае, так он сказал инквизиторам в Венеции. Приезжал он на самом деле в Рим до побега или нет, трудно сказать, но Бруно безусловно был там в самом конце, когда, повинуясь своим безумным соображениям, вернулся из протестантского Франкфурта в Италию, вероятно, собираясь положить к ногам папы новый древний способ изменить и улучшить всю человеческую деятельность и, между прочим, новую картину вселенной. Его арестовали вскоре после того, как он прибыл в Венецию; после многочисленных допросов венецианцы, довольно неохотно, передали его римской инквизиции.
Франкфурт—Цюрих—Милан—Генуя—Ливорно—Рим. Целую неделю Пирс двигался по пути, по которому Бруно бежал из Рима и своего ордена, только в обратную сторону. В истории Крафта — не в «Путешествии Бруно», а в последнем и незаконченном романе — к Бруно приходит молодой человек и предупреждает, что против него начато разбирательство в Святой Палате. Человек, который знает не только его, но и сообщество братьев, которые принимали юного беглеца, оберегали его от инквизиции, кормили, прятали и передавали дальше; насколько знал Пирс, такая сеть, чем-то похожая на еретическую подземку, действительно существовала, хотя именно эта, Крафтовская, появилась на свет только потому, что Бруно прошел по ней, находя на каждой остановке знак, который создал или открыл Джон Ди. Он находил его в книгах, на печатках благодетелей, в собственном доме Ди в Англии и в центре императорского дворца в Праге, где Ди начертил его посохом на каменном полу. Центр центра империи, находящейся в центре мира. На какое-то мгновение они совпали.
