Бесконечные дни - [45]

И вот мы трусим вперед от городка к городку, по заснеженным декабрьским лесам, мимо замерзших ферм, и Винона порой поет песню, которой ее научил поэт Максуини, пока нас не было. Это полезная песня, потому как длиной она ровно в десять миль трусцы мула по дороге. Ни единая душа на земле не могла бы объяснить, что эта песня значит. Она называется «Славный цветок дружины»[7]. Но Винона поет, как будто щегол заливается. Наверно, если с кем Титусу Нуну и было жалко расставаться, так это с ней. Такие нежные, чистые ноты вылетают у нее из груди. Словно что-то драгоценное, редкое выливается в застарелую душу года. И даже места, что мы проезжаем, кажутся краше. Вдали земля плавится и переходит в небо, и крошки ферм раскиданы по безлюдным полям. Дорога – как протертый до дыр рукав, брошенный среди этих заурядных видов. Словно когда-то здесь пробежали три топочущих бизона и жители Индианы решили, что лучшего в смысле дороги и желать нельзя. Фермеры к нам самую чуточку дружелюбней городских жителей, но отголоски войны еще не затихли, а это значит настороженность и страх. Винона должна бы смягчать сердца, но, оказывается, индейцев тут не очень-то любят, хоть штат и называется Индиана. Как бы там ни было, мы извилистым путем пробираемся среди болот и рек. С наступлением ночи мы подходим к полуразрушенному дому и встречаем там человека, и он говорит, что может перевезти нас через реку, только утром. Ночью он не поедет, потому как это верное дело – сесть на мель. Он свободно обращается с нами. Как будто совсем не боится. Стреноживает наших мулов, словно всю жизнь за ними ходил, и говорит, что мы можем переночевать у него в хижине. Я не могу понять, почему он к нам так дружелюбен, но потом все объясняется. После того как мы с ним покурили и поели его угощения, в основном мидий из реки, он говорит, что он шони. Джо – его имя для белых людей. Эта земля принадлежала индейцам-шони, но их уже много лет как почти не осталось. Есть еще несколько душ, но правительство хочет, чтобы они тоже ушли. Слыхали про Индейскую территорию? В общем, он пока сидит тихо и ловит в реке ракушки – ищет в них жемчуг. Ракушки продает в соседний городок, там из них делают пуговицы. Зарабатывает мало. Он в самом деле был смуглый, хотя в Индиане такое лето, что любого превратит в индейца. Он спросил Винону, откуда она родом, и она ответила, что она дочь Джона Коула, а до этого была сиу в Небраске. Он попробовал заговорить с ней по-индейски, но оказалось, что ее прежний язык был другой. Мы с Джоном Коулом сидели, и время яростно неслось мимо оконца. Вместо стекла у него был натянутый на раму и высушенный коровий рубец. Шони рассказал, что его жену убили какие-то люди – судя по всему, дезертиры. В этих местах неспокойно, и нас он сперва тоже принял за убийц, но потом увидел девочку. В хорошем платье, с красиво заплетенными черными волосами. И это напомнило ему прежние дни, когда он был молод и жизнь была лучше. Похоже, мы тут надолго не задержимся. Он не сильно печалился, когда это сказал. Просто так, гонял воздух. Чтобы время провести. Старый индеец, вдовец, у реки, чьего имени мы не знали.

Глава семнадцатая

Всю ночь напролет москиты жрут наши истерзанные тела, и мы лишь изредка забываемся сном, а уже под утро нас будят разверзшиеся хляби небесные. Ветхое жилище Джо от них почти не защищает. На рассвете мы смотрим на разбухшую реку, обретшую новый, устрашающий вид. Огромные ветви с неизвестного берега плывут по ней, как рогатые быки. Дождь все льет, река все поднимается, и вот она уже касается стен хижины. Холодно, словно в леднике богатого дома, и Винона дрожит, как котенок. Мы промокли, как никто никогда на свете не промокал. Джо смотрит на реку и говорит: этот берег – Индиана, а тот – Кентукки, но нам так же не суждено туда попасть, как если бы то был берег рая. Потом дождевые тучи вроде как подхватились и побежали куда-то по срочному делу, небо подобрало пышные юбки, забрезжил бледный холодный свет и слабое солнце вновь воцарилось в своих пределах. Весь день мы сидели, промокшие до нитки, и ждали, чтобы вода спала. От мороза наши одежды встали колом. Уже под вечер Джон Коул и Джо вытащили рыболовный ялик Джо к воде. Шарахающихся мулов попросили перебираться вплавь, мы сели, как удивительные путешественники, и Джо оттолкнулся от берега. Мулу с поклажей приходится хуже всего – длинный мускул реки раскачивает его туда-сюда. А Джо гребет изо всех сил, словно долг обязывает его рискнуть жизнью и добраться до другого берега. На том берегу негде пристать, и нам приходится вылезать в бурлящую ледяную воду, тянуть мулов за веревки на берег, и вот мы уже в Кентукки. Джо отталкивается от берега, пускает лодку под углом к течению, дрейфует, находит заштиленный клочок под какой-то скалой и приподнимает шляпу, прощаясь с нами. Хорошо, что я заплатил ему в Индиане, говорит Джон Коул. Мы быстро успокаиваем мулов и вскоре въезжаем в морозный притихший сосновый лес, и Джон Коул велит Виноне переодеться в сухое платье, а мне швыряет мое – другого ничего нет. Сам он натягивает старые армейские штаны и рубаху зуава, которая досталась ему после одного сражения как сувенир. Пистолеты мы сохранили сухими, обернув их в просмоленный мешок, так что теперь я сую свой пистолет за пояс юбки, а Джон Коул – в сапог. Мокрое мы развешиваем по себе, как вымпелы и знамена какого-то безумного полка. Не представляю себе, в каком виде мы выезжаем с другого конца этого леса.