Бесиво - [36]

Но коль Санька утворил то, что утворил, значит чего-то он, Андрюха, в братановой душе не углядел. Ну босяк… Ну бродяга… А дом-то, он же родительский еще, его-то в пепел за что? Какой злобой заполыхать надо, чтоб гнездо палить! Но всяк в деревне скажет — и еще скажут! — что вот, мол, старшой Рудакин, то есть он, Андрюха, недобрый человек и жадный и потому никто не в удивлении за убийство, а младшенький, Санька то есть, он и с детства душевный был, музыку знал и все такое… Просто жизнь у него не сложилась, оттого несчастно жил и от братановой руки помер… Так и скажут ведь! Неправда же! Все неправда! А что если Санька только притворялся добреньким, а сам всю жизнь завидовал…

Нет, тоже неправда. Не завидовал Санька — ненавидел он деревенскую жизнь, по-честному ненавидел, и не скрывался в том. Но вот почему с ним так случилось, того Андрюхе уже не понять, некогда понимать, да и противно.

Увидев «тачку» Сергея Иваныча напротив подъезда, Андрюха хотел было подойти к водиле да про шефа порасспросить, но огляделся на себя — в чем был, в том и приперся: брючата мятые, ботинки грязные, пиджак замызганный и протертый… А руки-то… И рожа, поди, тоже перемазана…

Подошел к машине сбоку, так, чтоб, когда выйдет, увидел. И чтоб сам позвал. А не позовет, не захочет если, тогда… Тогда и не знал, что дальше. Конец свету — вот что дальше! Но и получаса не простоял. Солнце палит, и ноги вподкос. Ушел в тень дома напротив и, как бомж последний, присел на пыльную траву, спиной на забор отвалясь. И вырубился наглухо. Снилось что-то приятное и жалостливое. Никак просыпаться не хотелось. Но кто-то над ухом: «Андрей Михалыч! Андрей Михалыч!» Злобно зенки распахнул, а рядом сам Сергей Иваныч, а за его спиной «тачка», парень-водила с охранником в удивлении…

— Значит, что я тебе скажу, Андрюха… — И часа не прошло с начала разговора, а уже «Андрюха», а не Андрей Михалыч. — …два у тебя пути. Это теоретически два, а фактически — один. Но теоретически два. Первый — податься в бега. Нынче запросто. И не такие, как ты, бегают. Только разница. Не таких, как ты, менты в упор не видят. А вот на таких, как ты, квалификацию поддерживают, чтоб жиром не обрастать. Видел, поди, какие у них нынче морды. Стесняются они своей мордоворотости, потому в практике нуждаются. И ты для них — находка. Это первое. Второе… Я тебе в этом случае ни в чем не помощник. Даже бабок дать не могу, поймают, расколют — мне компра. Значит, что остается? А остается, дорогой ты мой, одно: прямо сей момент топать в милицию с повинной. С повинной — само по себе плюс. И тут уж можешь на меня положиться. И адвоката обеспечу, и сам… Я ведь помимо прочего — кто? Да почетный я народный заседатель. То есть заседаю, когда хочу. Уж и не помню, когда последний раз хотел. Самое время захотеть. То, что мы с тобой знакомые, это, конечно, против правил. Но теперь не правила правят, а понятия. Философская категория…

И что мы имеем? А имеем мы убийство, мало того, что непредумышленное, но еще, к тому же, и совершенное в состоянии аффекта. Статья — до трех. Но при такой пачке смягчающих и сочувствующих обстоятельств выскребем самый минимум. Ну а потом, как выйдешь… Человек ты положительный, без места не останешься. По крайней мере, пока я при своем месте.

Горький для Андрюхи разговор этот происходил в офисе Сергея Иваныча, куда они вернулись сразу, как только Андрюха пробурчал ему на ухо, что брата родного убил. Заметил, и отчего-то совсем без сочувствия, что нынешний офис не то что прежний. Контора! Вся мебель не домашняя, кресла и диваны пузырятся, будто перед задницами выслуживаются, телефоны — тоже сплошной выпендреж, и этот, конечно, на столе — компьютер, по экрану зайчики бегают. А Сергей Иваныч, как в кресло сел — будто и человек другой, Андрюха растерялся, хотел по-человечески пожалиться на судьбу, что такой фортель с ним выкинула, совета попросить по-свойски, как в деревне бывало… Куда там! Язык во рту колесом, слова изо рта, что поленья корявые. Не разговор, короче, а будто напроказничал и винился перед начальником каким…

Что особо обидно — сам-то он, каким был, такой и есть, только нищий теперь… Ведь не одни «зеленые» сгорели вместе с хозяйством, но и рублики, что после государственного бандитства на книжку уже не клал, а все в шкафчик… Да и Саньку не убивал, потому что нутром не убийца — случайность. Конечно, и раньше с соседом по деревне не были они ровней, но теперь-то он и глядит по-другому, и говорит, будто по плечу похлопывает.

А что до повинения, так и сам понимал: кроме милиции, другой дороги нету. Может, вообще не совета хотел, а нормального понимания человечьего. Досада-ржа разъедала душу. Словно быть все равно надо, а жить неохота. Как теперь вот он встанет со стула, так с первого шага одно кончится, а другое начнется. Одно быдлое бытьство и останется, а жизни уже не будет. Какая жизнь в принуде и без воли, и как все это перетерпеть… Санька — дурак… Какой-то особой воли хотел всю жизнь. Дураком жил, дураком помер. Жизнь-то, она и есть воля. Как же он, дважды по тюрьмам отсидевши, такой пустяковины не понял! Дурак!