Беседы с Vеликими - [158]

– Скажи, журналистика – героическая профессия?

– Как всякая другая. Один врач скажет: «Ну, плохо вам, а мне сейчас лень к вам. Давайте завтра…» А другой ночью встанет и пойдет, потому что его позвали на помощь. Или с ментами еще можно сравнить. Один бабло рубит с кавказцев ни за что ни про что, а другой идет под пули, бандитов ловит за 300 долларов в месяц.

– Еще тема – табу в журналистике. Вы, кажется, с Кохом в «Ящике водки» обсуждали: ты журналист, ты узнал, что наш Генштаб завтра войну соседу объявит, ты напишешь об этом в газету или нет?

– Я?

– Ты.

– Я не напишу. Помнишь, была такая рубрика в старых газетах? «Журналист меняет профессию». Вот Познер в том мысленном эксперименте, который мы с Кохом обсуждали, предлагал журналисту немножко поработать шпионом, причем даже не своим, а вражеским. Шпионов, которые выдают противнику планы Генштаба своей страны, обычно расстреливают. Познер готов был к такому «гонорару»?

Но в чем-то Познер прав. Все-таки бывает этика общечеловеческая, а бывает профессиональная. Помнишь, была дискуссия – Венедиктов с Лесиным спорили, простительно ли журналисту иметь свою профессиональную этику. Лесин говорил, что нет. Этика будто бы для всех одна – общечеловеческая. А Венедиктов спорил. Он говорил: «Представьте себе, вы видите, как посторонний мужчина лезет к вашей жене прямо в причинное место. Вам ведь это не понравится?» – «Не понравится». – «А если этот мужчина гинеколог? Тогда можно. Значит, все-таки есть особая профессиональная этика?» Я считаю, что в тех дебатах Венедиктов одержал убедительную победу и отстоял наше право на нашу профессиональную этику, которая сильно отличается от общечеловеческой. Не надо судить журналистов как простых граждан.

– Но есть ведь простой человеческий суд. После публикации люди или подают тебе руку, или не подают.

– У нас, увы, вопрос так редко стоит, поскольку у четырнадцатилетнего хулигана очень расплывчатые представления о том, что можно, а чего нельзя.

– Геннадий Бочаров, наш с тобой старший и уважаемый товарищ, говорил когда-то (мы еще студентами были), что он достиг такого уровня профессионализма в общении, что за 15 минут может начать говорить на одном языке хоть с академиком, хоть с уголовником. Ты способен к тому же?

– Иногда получается. И объясняю это следующим образом из кибернетики. Там важно, чтоб был обмен сигналами между частями системы. Допустим, толщина слоя метр, а сигнал гаснет через полметра. Если приемник (в нашем случае журналист) расположен на самом верху (где академики, мудрецы, аристократы духа), он поймает сигналы, которые идут максимум с середины слоя (от инженеров). Если журналист внизу, с бомжами и гастарбайтерами, – он не поймет академиков. Например академик Сахаров был не понят колхозниками. А Черномырдин, который прошел путь от пролетария до вельможи, мог и с рабочими матом объясниться, и с министрами говорил на понятном языке. Так и мы с Бочаровым; простые ребята с Донбасса, но и в верхах повращались, и простую жизнь повидали, и на частных самолетах с хозяевами жизни полетали. Мы как Черномырдин: в середине пирога находимся. И можем с разными людьми говорить понятно.

Точно так же надо и писать, по тому же принципу: чтоб и до верхов доходило, и до низов. Журналист должен писать, грубо говоря, для лохов. Если он вздумает писать о математике для математиков, то это просто никто не напечатает, не говоря уж о том, что не прочитает. Для этого есть узкопрофессиональные издания с микроскопическими тиражами, которые по своей сути прессой не являются, это научные сборники. Журналист по своей сути – это дилетант, пусть смышленый и одаренный, но дилетант, который ясным языком говорит для дилетантов.

– Тебя не угнетает чувство, что ты жил-жил, но как был дилетантом, так и остался?

– Сократ, помнишь, что говорил?

– Что он говорил?

– Он говорил: «Я знаю только то, что ничего не знаю. Но другие не знают даже этого». Но не в том проблема, что они не знают даже этого, а в том, что они думают, что знают.

– По-моему, вторую часть фразы придумали уже позже.

– Может быть. Но это ничего не меняет. Главное – это очень точное замечание. Я помню, мы спорили с Немцовым, когда он был большим политиком, и он мне говорит: «Вы, журналисты, щелкоперы легкомысленные, а я вот политик – это серьезно, ответственно. Вот вы чем занимаетесь? Ходите, вопросы задаете, как дети – „Почему? Почему?“; на это много ума не надо. Спрашиваете, а ни за что не отвечаете. А мы, политики, даем ответы. Вот это круто, по-мужски!»

И меня это смутило. Я долгое время думал: что это мы ерундой занимаемся? Но потом вспомнил Сократа. Он объяснял: все, что он делает, – это задает вопросы. Да, всего лишь задает вопросы! Так это ж чистейшей воды журналистика! Так вот мне кажется, все-таки круче быть Сократом, чем политиком, у которого к тому же проблемы с электоратом.

– Дилетантом быть не стыдно, если ты не пытаешься умничать.

– А я не Академия наук, я не обещал вам всего знать!

– На твой взгляд, в журналистике есть профессиональные болезни?

– Конечно. Когда журналисты думают, что они сильно умные, – это тяжелая болезнь! Некоторые думают, что если с ними соглашаются разговаривать солидные люди, даже президенты и короли, то они – ровня. Но с тобой говорят не потому, что ты сильно умный, тебя пропустили не по удостоверению академика, а по пресс-карте, ты всего-навсего звено в потоке информации. Если возвращаться к сравнению Венедиктова, то юная малознакомая красавица дает тебе залезть в причинное место не потому, что ты круче Алена Делона, а потому что ты доктор, ты делаешь свою работу, за деньги. Не все журналисты это понимают.