Беседы и размышления - [27]
Лк. 7:47. Поэтому, говорю Я тебе, ее грехи, столь многие, прощены ей, потому что любовь ее велика[31].
Мой слушатель, ты ведь знаешь, о ком идет речь. Речь идет о женщине, имя которой: грешница. Она, «узнав, что Он возлежит в доме фарисея, принесла алавастровый сосуд с миром и, став позади у ног Его и плача, начала обливать ноги Его слезами и отирать волосами головы своей, и целовала ноги Его, и мазала миром».
Да, любовь ее велика. Ведь здесь мы видим два полюса, которые противостоят друг другу не на жизнь, а на смерть, – или, по крайней мере, для одного из этих полюсов приближение к другому грозит ужаснейшим уничтожением. Так страшно грешнику или грешнице приблизиться к Святому, перед Которым, то есть – в свете святости, ничего невозможно утаить. О, не столь испуганно ночь бежит ото дня, грозящего ее уничтожить, и привидения, если они есть, не столь страшатся приближения рассвета, сколь трепещет грешник святости, которая, как день, все делает явным. Грешник всеми силами избегает грозящей ему смертью встречи со светом, он изворотливо уклоняется от этой встречи, приводит извинения, отговорки, лжет и приукрашивает себя. Но ее любовь велика. А каково самое сильное свидетельство того, что твоя любовь велика? – самоотвержение. – И она, войдя, подошла к Святому! Она, грешница! Ах, и это женщина – ведь в женщине сила стыдливости сильнее всего, сильнее жизни, она скорее расстанется с жизнью, чем потеряет стыд. Разумеется, стыдливость должна была прежде удержать ее от греха, не дать ей грешить; но ведь столь же верно и то, что, когда, согрешив, женщина снова приходит в себя, ее стыдливость становится лишь более сильной, она приводит ее в сокрушение, заставляет признать себя ничтожеством. Возможно, этой грешнице было легче пойти навстречу уничижению оттого, что она сама признавала себя ничтожеством. И все-таки, рассуждая по-человечески, она все равно могла бы пощадить себя; ведь даже грешник, который поистине признает сам себя или знает о себе, что он – ничтожество, все же, возможно, пощадил бы себя, если бы ему предстояло лицом к лицу во всем своем ничтожестве явиться перед Святым; он пощадил бы себя – и это бы означало, сколь все же велика его любовь к самому себе. Но она – неужто в ней нет никакой пощады к себе? да, совсем никакой пощады! – она отверглась себя: любовь ее велика. – Она подошла к Святому, войдя в дом фарисея, где собралось множество фарисеев, готовых ее осудить, готовых осудить как тщеславие, как отвратительное тщеславие то, что она – и притом: женщина – вторглась сюда со своими грехами вместо того, чтобы сгинуть долой с человеческих глаз, сгинуть за край земли. Обойди она хоть весь мир, нигде не ждало бы ее столь строгое осуждение, как здесь, в этом доме, где собрались гордые фарисеи; и, наверное, нет такого мучения, которое для нее, женщины, было бы тяжелее жестоких насмешек, которые ждали ее в этом доме, где собрались гордые фарисеи. Но она – разве нет здесь к ней сострадания, которое уберегло бы ее от этих насмешек? нет, никакого сострадания! – она отверглась себя: любовь ее велика. – Она подошла к Святому, войдя в дом фарисея – на пир. На пир! Ты дрожишь, ты трепещешь последовать ей; ты легко можешь понять, как это страшно, ведь ты постоянно будешь норовить забыть, что все это происходит на пиру, что это не «дом плача», а «дом пира»[32]. Во время пира входит женщина; она несет ала-вастровый сосуд с миром – да, это уместно во время пира; она садится у ног гостя – и плачет: это не уместно во время пира. В самом деле, она, эта женщина, расстраивает весь пир! Да, но ее, эту женщину, это не беспокоит, она, конечно, не без дрожи, не без трепета, но все же входит на пир и идет – признаться в своих грехах; она отверглась себя: любовь ее велика. О, горька и тяжела для человека тайна его греха; и лишь одно еще ужаснее ее: признание. Поэтому человеческое сострадание участливо изобрело средства, которые смогли бы облегчить для человека эти трудные роды и помочь ему в них. На святом месте, где все – сама тихая, исполненная серьезности торжественность, и в специально отгороженном там потаенном месте[33], где все молчит, как в могиле, и где царит снисхождение, словно здесь судят о тех, кто уже умер, – там предлагается грешнику признаться в своем грехе. И человеческое сострадание придумало также скрыть от грешника того, кто принимает его признание, чтобы вид его не сделал для грешника слишком трудным – да, слишком трудным – облегчить свою совесть. Наконец, человеческое сострадание додумалось до того, что и вовсе не нужно ни такого признания, ни такого скрытого слушателя; что достаточно втайне признаться перед Богом, Который и так ведь все знает, – и тогда все может остаться скрытым во внутреннем человека. Но во время пира – и притом женщина! Ведь это пир; не скрытое удаленное место; не полумрак; не могильная тишина; и слушающие присутствуют здесь не молча и не сокрыты от глаз. Нет, если тайна и полумрак, и отстраненность, и все прочее, что к этому относится, – это средства облегчить признание, то пир в этом отношении следовало бы признать жесточайшим изобретением. Где тот жестокий, кого мы могли бы умолить пощадить ее? Ни одно, ни одно изобретение жестокости не было столь жестоко, как то, что изобрела сама она, грешница (о, в других случаях жестокий мучитель – это один, а тот, кого мучают, – другой), она сама изобрела себе мучение, сама была жестока к себе, она отверглась себя: любовь ее велика.
