Беруны - [64]

«Голубчики, куда это вас несет так скоро?»

А они мне:

«Ну, – говорят, – тебя к псам, разговаривать тут с тобой! Ноги-то у тебя не отсохли, можешь и сам бежать, там узнаешь».

Ну, я и побежал и, как прибежал, вижу – войско стоит под ружьем, знамена парчовые развернули – царицу, видишь, ждут, как она в золотой карете поедет.

Дай, думаю, и я за те же, думаю, денежки посмотрю, что за такая у нее золотая карета и какая корона царицыны волосы украшает. По крайней мере, думаю, будет что порассказать на Выгу. Втерся я в кучу и слышу: народ болтает и то и се, а я знай помалкиваю, только за малахай свой хватаюсь.

Случился тут босой мужичок в нашей кучке, совсем хмельной: хватил, должно быть, винца натощак, ну и сделался шумен. Да и другие воскресенья ради были навеселе. Распустили языки, мелют кто во что горазд, а я стою да на ус себе мотаю.

«При государе Петре Алексеевиче, – говорит мужичок, – на нашу братию, на рабочих людей, накладывалась по тюрьмам на двух человек одна цепь, а чтоб такие тяжелые цепи, какие ноне накладывают, носить одному человеку, этого раньше не бывало. Экая милостивая! (Это он про царицу.) Я бы, – говорит, – её за этакую милость камнем убил. Хорошо им, – говорит, – что войны нет; а как бы была война, то я бы навострил саблю на этих генералов...»

Тогда тут один в голубом кафтане говорит:

«Вот, – говорит, – любимчик царицын, Разумовский Алексей Григорьич... Приехал он в Питер совсем в убогом платье, а теперь в золоте ходит. А всего только и делает, что собак за зайцами гоняет. Недавно кто-то при Разумовском докладывал государыне, что придворную псовую охоту надо бы поубавить, потому что её очень много и денег она из государственной казны съедает гибель. И государыня на то совсем было согласилась. «Тогда, – сказала она, – надо той охоты убавить». Но Разумовский уже тут как тут: «Ежели изволите приказать той охоты убавить, то я прошу ваше величество, чтобы меня от императорского двора уволить». И государыня тогда сказала: «Зачем, – говорит, – убавлять, можно и ещё прибавить...»

Рассказывает он это, а другой в нашей кучке ему поддакивает.

«Потому-то, – говорит, – наша Россия и разорилась. Откуда они пришли, что владеют нашим государством? Царица всё ездит да гуляет. Она б, – говорит, – ездила в коллегии[68] да дела делала, а то ездит всё на охоту или в маскарады. Вон на Оперный дом семьдесят тысяч рублей издержано. Небось когда желала принять престол российский, так всех обольстила, как лисица, а ныне ни на кого смотреть не хочет. Народ оттого её и не любит, а сама она народа боится и всегда в трусости находится. Да и наследничек её, Петр Федорович, того же десятка. Недавно ехал он мимо солдатских казарм верхом на лошади, и во время обучения солдат была из ружья стрельба; и он той стрельбы испугался и запретил стрелять, когда он мимо проезжает».

Я в малахай свой вцепился обеими руками, слушаю все это. «Ну, – думаю, – и дела у нас в России!»

А мужичок тот босоногий так расшумелся:

«Я б, – говорит, – взял пушек пять и пальнул бы в неё. Хоть бы её и не было».

И как сказал он это, вдруг слышу: «Лови! Держи!» Рассказчики мои – кто куды; мужичок босоногий так даже на четвереньках скоренько уполз и в ямке какой-то пропал. Я тоже вслед за другими, шубу с кафтаном задрал, бегу, а навстречу мне верховой флажком машет. Я заметался, а малахай с меня наземь. Я – за малахаем, а тут один хвать меня за ворот.

«Вон он, – говорит. – Тебя-то мне и надо! Ты, – говорит, – государственный преступник, и на таких, как ты, мне выдана бумага».

Я малахай напялил, за малахай одною рукою держусь, а другою показываю, что, дескать, немой я и языка не имею, мычу себе так понемногу. А он тем временем затащил меня в какой-то двор, и выскочили тут ещё двое и с ними баба. И баба та кричит:

«Бейте его! – кричит. – Чего на него смотреть, я его давно знаю!»

Ну, тут один треснул меня по загривку, мне даже больно стало, так что малахай с меня опять свалился, а я забыл, что я вовсе нем, и говорю:

«Голубчики, что же вы так больно деретесь?»

А он мне:

«Это, – говорит, – тебе пока задаток. Ты, – говорит, – против царицы злоумышляешь. Снимай, – говорит, – сейчас сапоги. У вас, – говорит, – в сапогах всегда воровские письма».

Я снял сапоги, а он их и брось той бабе.

«Снеси, – говорит, – Маланья, в клеть, посмотри, нет ли у него в сапогах каких-нибудь воровских писем».

«Для чего, – говорю, – голубчики, в клеть? Я думаю, и на дворе посмотреть можно, не ночь ведь...»

А он на слова мои хоть бы что.

«Теперь, – говорит, – шубу снимай: у вас и под шубой бывают воровские письма».

Я и шубу свою овчинную снял; он и её бросил Маланье.

«Посмотри, – говорит, – заодно и шубу».

Я тут про малахай свой вспомнил, тянусь за малахаем; пропадай, думаю, сапоги и шуба, цел был бы малахай... А он, мучитель мой, заметь это: поднял с земли малахай, да так и обомлел с малахаем в тиранских руках своих. Взвесил это он в руке малахай.

«Эге, – говорит, – вон оно что!»

Хвать с пояса ножик, малахай в один миг изрезал. Оттуда – и рублевики и червончики...

«Это, – кричит, – поддельные деньги, и этого, – говорит, – так нельзя оставить!»