Беруны - [66]

Но тот стукнул напоследок костяшкой в настил моста, поймал её и перекинулся на живот.

– Подходи! По алтыну на кон!

– Ну и жох!.. – даже присел от восхищения Тимофеич.

– Из мошенничков будете, ваше степенство? – справился Семен Пафнутьич, зло поглядывая на перепугавшего его до смерти клейменого оборванца.

– И вор и тать[72] на твою же стать,– ответил тот.

Семен Пафнутьич зашипел и присел на пенек у самой воды переобувать лапоть, из которого совсем выбилась непослушливая онуча.

– Хороша ли квартира? Зимой не дует? – спросил Степан.

– Хоромы неплохи, – ответил оборванец, – хоть какому герцогу под стать; только пыль да копоть, притом нечего лопать.

У Степана живот подвело. Он вспомнил, что за весь день не было у него во рту маковой росинки, но нашелся всё же ответить беспечальному стихоплету:

– Вам, ворам, просто: тяп да ляп – клетка, в угол сел – и печка.

– И то, – согласился клейменый. – Табачку не держишь?

Тут и у Тимофеича заныло сердце. Он полез искать трубку, но ни трубки, ни кисета не было с ним. Остались ли они в остроге или и эту мелочь выграбил Бухтей?

А у подмостного жильца были в руках уже карты. Тузы, валеты, короли веером рассыпались в его пальцах, распускались павлиньими хвостами и, точно по приказу, шурша, летели обратно, притаиваясь в смирной колоде. Клейменая голова готова была в какую угодно игру: в ломбер, кучку, марьяж, никитишну, ерошки, три листика или хоть в дурачину.

– «Карты подрезные, крапом намазные...»[73] – пропел ему Степан из воровской же песни.

И тогда короли и козыри, двойки и тройки, черви, трефы, пики, бубны, только что кружившиеся в руках клейменого в пестром танце, испуганно метнулись в сторону и все сгинули сразу, словно их и не было вовсе.

С набежавшим ветерком цокот копыт стал снова слышен с той стороны, куда недавно умчались полицейские драгуны. Оборванец быстро убрал туловище вместе с клейменой головой в свою нору, которую прикрыл деревянной заслонкой.

Беглецы опять прижались к загородке и стали слушать медленно приближавшееся ржание лошадей и голоса всадников; те возвращались шагом, перебрасываясь словами. Мост был невелик, но драгуны ехали по нему долго, будто даже не час и не день, а, как могло беглецам показаться, столько, сколько прожил на Малом Беруне Тимофеич. Конские копыта били гулко в доски над головами беглецов, которым не слышно было, о чем говорили солдаты. Но как кончилось страшное шестилетнее заточение на Малом Беруне, так приходил конец и нескончаемому, казалось, прохождению небольшого драгунского пикета через малый этот мост.

Уже голова пикета миновала середину моста, уже последние лошади, может быть, одними только задними ногами добарабанивали возле перилец. Но двое драгун зачем-то застряли посредине, и один даже слез с лошади. Он возился с седельными ремнями, подтягивал подпругу, поправлял чепрак, а другой в это время хлестал плеткой по своей лошади, которая взвивалась вверх и бросалась из стороны в сторону по всему мосту.

«Что, как вздумает коня поить?..» – мелькнуло у Степана.

Да нет! Ручей был мутен от вчерашней непогоды, и холеная драгунская лошадь отвернет морду от этой ржавой воды.

Драгун покончил наконец со сбруей и вскочил в седло. Оба верховых бросились во весь опор вдогонку своим товарищам, и Ванюха увидел те же короткие ружья в седельных петлях и синие спины всадников, приклоненные к вытянутым конским шеям.

Беглецы стали выбираться из-под моста, но обернулись к отверстию в загородке, где заслонка стукнула снова. Из своей норы опять вылез клейменый оборванец. В руках у него были самодельные шашки, и пешки уже были расставлены в полном порядке на исчерченном клетками обломке доски. 

XXIII. НОЧНОЕ УБЕЖИЩЕ

Солнце клонилось низко, когда путники с посеревшими от усталости и голода лицами подошли к большому двору, стоявшему посреди мелколесья и огороженному высоким глухим частоколом. Изба, амбары и все прочие строения были внутри двора: ни одно из них ни одним окошком не глядело наружу, на дорогу, огибавшую в отдалении двор и скатывавшуюся дальше вниз вдоль по ельнику, которым густо поросло это место. Но когда Семен Пафнутьич постучал три раза, и ещё три, и ещё два, на высокой крыше избы зашуршало что-то, и в невесть откуда взявшемся крохотном оконце показалось чье-то бледное лицо, которое тотчас исчезло вместе с самим оконцем на ладной, крытой лучиною крыше.

Щелкали замки и стучали засовы, пока наконец тяжелая калитка бесшумно, без скрипа, не отошла назад, открыв путникам заросший травою двор, залитый последними лучами багряного светила, которое до половины ушло уже за частокол. Не было слышно ни собачьего лая, ни возни скотины в хлеву, и ни о чём не спрашивала путников высокая женщина в черном одеянии, которая прикрыла калитку и снова стала стучать засовами и щелкать замками. Семен Пафнутьич вошел в избу, оставив берунов дожидаться посреди двора.

Тимофеичу ясно было, что выгорецкий трудник привел их в раскольничье гнездовье. Старик обрадовался этому, потому что здесь можно было заночевать без опаски, укрывшись в каком-нибудь тайнике, который всегда был про всякий случай в любом раскольничьем жилище. А Семен Пафнутьич через минуту снова вышел на крыльцо и пошел вместе с запершей калитку женщиной в угол двора, где стояла закопченная банька. Он позвал туда своих попутчиков, и, пока женщина таскала в баньку снопы соломы и охапки сена, Семен Пафнутьич показал им лазейку под полок, куда они должны были забраться, если бы ночью вышла тревога. Сам он ушел ночевать в светлицу, а беруны бросились к хлебу, щам и молоку, которые поставила им на лавку всё та же женщина, не проронившая доселе ни единого слова. Беруны тоже не проронили ни слова. Они заправляли в рот огромные ломти хлеба и посылали им вдогонку одну за другою большие ложки теплых ещё щей. Они икали, чавкали, глотали, не разжевывая, точно боялись, что наедут опять драгуны или вломится в баньку Бухтей и отнимет у них и это. И когда горшок стал пуст, а кринка суха, беглецы повалились на сено и солому, не скинув с себя кафтанов и не снявши даже сапог.