Бернард Шоу - [170]

В конце книги у меня шел разговор о коммунизме и фашизме. Этого Шоу не стерпел: «Тот, кто допускает мысль о том, что коммунизм и фашизм — понятия взаимозаменяемые, ничего не смыслит ни в коммунизме, ни в фашизме. Сначала всем капиталистам был удобен принцип laisser-faire: государство с предпринимательством не соприкасается; оно лишь исполняет функции полицейского посредника между трудом и капиталом. Фабианцы открыли всем глаза на то, какие сверх доходные начинания можно реализовать, какой экономии достичь, если препятствующее этому частное предпринимательство подменить государственной помощью. Фабианцы пришли к убеждению, что промышленность должна перейти в собственность государства. Капиталисты ухватились за эту идею, сообразив, что они могут, не расставаясь с собственностью, использовать власть и средства, имеющиеся в распоряжении государства, и неслыханно разбогатеть. Свой план они стали приводить в исполнение. Эта новая, государственно-капиталистическая политика и есть фашизм: социальная упорядоченность — без социализма, общественная инициатива — без коммунизма, «Гамлет» — без самого Гамлета. Крупный англо-американский капитал — это фашистский и, само собой разумеется, антикоммунистический капитал. Поражение Германии и ее переход к фашизму англо-американского типа приведет к тому, что победоносные союзники втравят ее в новую мировую войну — против русского коммунизма. Это можно предотвратить только в одном случае: если лейбористы предпочтут войне с Россией гражданскую войну. Вот тогда-то и обнаружится, что фашизм и коммунизм ведут ни много ни мало смертный бой».

Что на это возразить?.. Я говорил как человек, которому все равно, кто выступает в роли капиталиста: само государство или отдельная личность, пользующаяся поддержкой государства; как человек, который чувствует себя всецело подчиненным некоей организации, как бы она ни называлась — церковь или государство; и за право жить своей жизнью, говорить от своего имени и по-своему служить богу мне нужно бороться. Враждующими верованиями для меня были не коммунизм и фашизм, но индивидуализм и коллективизм, независимость и раболепство, свобода и рабство. Государство было создано ради человека, а не наоборот. И если не превратить государство в слугу человека, оно станет его хозяином; нас учит этому недавняя история. Впрочем, и в самом деле, иные читатели не разберут, что я говорю не о политическом, не об идеологическом содержании терминов, а об их житейском восприятии. «Послушаюсь-ка я вас, — писал я Шоу, — надо все еще пересмотреть»[191]. Биография Шоу принесла мне успех и множество положительных рецензий. Как сказал Шоу, «с такой прессой не прогоришь». Он писал мне: «Ваша книга произвела какой-то шовианский фурор. Я получил массу писем от стариков, которым Вы напомнили о былых встречах со мной».

Успех биографии вызвал у многих желание приобрести у меня авторские права на ее экранизацию. Одна фирма обратилась с этой просьбой одновременно ко мне и к Шоу. Шоу решительно дал понять, что сделает все, лишь бы помешать экранизации своей биографии. Я отправился в Эйот-Сент-Лоренс с надеждой его уломать. Но ничто не могло изменить его убеждения в том, что только он один способен воплощать образ Джи-Би-Эс; что те из его современников, кто остался в живых, не переживут зрелища своих кинодвойников; что в этом фильме, по существу, не о чем рассказывать; и, наконец, что его жизнь хотят вышутить, а его учение — обратить в посмешище.

Американские издатели Шоу — Додд Мид и Компания — предложили мне отредактировать несколько томов его переписки. Я спросил совета у Шоу и выслушал следующее: «Успех вашей книги, видно, всех сбил с панталыку. Подавай всем книгу обо мне, картину обо мне, все что угодно обо мне. Скоро эта потребность иссякнет. А с письмами — дело сложное. За свою долгую жизнь я написал невероятно много писем и среди них — ни одного зряшного (и на досуге приходилось работать), так что в каждом есть хотя бы капля смеха и хотя бы капля хорошего чтения. Потому-то, надо думать, их и сохранилось великое множество, хотя они не сразу стали ценными манускриптами. Я никогда не оставлял себе копий, и мои письма разбросаны по всему свету, как оберточная бумага у малвернского маяка после воскресных пикников. Должен сказать, что однажды их уже пытались собрать — нашлись такие умники. Американец Уэллс, знаменитый букинист, который, не задумываясь, швырял тысячами, стал вдруг предлагать бешеные деньги за письма Шоу и, пока они к нему несметными стаями слетались, без устали убеждал меня отредактировать это собрание. В конце концов он устал и пригласил в качестве составителя Эшли Дьюкса. Но Эшли отобрал только театральные письма, сгруппировав их вокруг имени Дженет Эчерч. А мне уже не хотелось ворошить былое и фигурировать в качестве театральной знаменитости, а не художника-философа, да еще без такого напарника, как Эллен Терри. Габриель Уэллс, видно, еще держит при себе эти горы корреспонденции. В случае его кончины, — а он от меня не очень отстанет, я думаю, — письма скова развеются по ветру. Авторское право на них остается за мной и когда-нибудь войдет в настоящую цену.