Бернард Шоу - [172]

В тот день Джи-Би-Эс выглядел таким же жизнерадостным, как обычно. Тотчас по приезде к О'Коннел он занялся с Джоном Уордропом каким-то вопросом авторского права. Внезапно он спросил:

— Вы или вы, Элеонора, — не замечаете за мной сегодня ничего нового?

— Новые ботинки? — попытался угадать Уордроп.

— Нет, что вы, им уж, слава богу, лет десять. И на мне вообще нет ничего новее… Я спросил, не заметили ли вы во мне какой-нибудь перемены, потому что сегодня ночью, в половине третьего, я овдовел.

Взволнованные собеседники молчали. Он продолжал: «В пятницу я заметил в Шарлотте перемену. Казалось, тревоги оставили ее. Морщины на лбу разгладились. Боль утихла. После ужина, как обычно, я проводил ее в гостиную. И тут она меня огорошила: «Где ты пропадаешь? Я тебя уже два дня не вижу». Я ответил, что ходил рядом, как привязанный, и она улыбнулась — точь-в-точь, как улыбалась в молодости. Я взглянул на нее и увидел ее такой, какой я ее узнал впервые. И я сказал ей, что к ней вернулась красота, а болезнь уходит. Мы поговорили еще немного. Я очень плохо ее слышал: она говорила бессвязно и понять ее можно было только изредка. Потом она сказала, что ей пора наверх и попросила проводить ее. Я понял: ей кажется, будто мы в Эйоте. В нашей квартире некуда было идти наверх, но я промолчал, и мы направились в ее спальню.

Я ушел от нее чуть раньше обычного, но она как-то не обратила на это внимания. Вчера рано утром меня подняла горничная: Шарлотта лежит на полу у себя в спальне, лоб у нее в крови. Мы подняли ее и уложили в постель. На полу она, по-моему, пролежала недолго, да и царапина была — пустяк. Я тут же распорядился, чтобы к ночи была сиделка. Весь вчерашний день Шарлотта была покойна и ни на что не жаловалась, но болезнь свернула ее в клюку, и сдавленным легким было трудно дышать. Впрочем, она мучилась этим уже много месяцев. Меня снова поразила ее возвратившаяся красота. Такой я ее еще не видел. Радостная, непринужденная улыбка освещала лицо — я сказал ей, что она помолодела. Потом я еще долго говорил что-то, и она как будто совсем успокоилась. Мне кажется, она не знала о приближении конца. Нет, ей думалось, что она выздоравливает — оттого ей было так хорошо. Сегодня в восемь сиделка разбудила меня со словами: «Ваша жена скончалась в половине третьего». Я пошел к ней. У нее было очень молодое лицо. У нас есть ее портрет, он написан, когда ей было года двадцать два, задолго до нашего знакомства. Нас всегда спрашивают, чей это портрет. Никто не верит, что это Шарлотта. А сейчас она опять такая, совсем такая. Меня передернуло. Подобной красоты я просто никогда не видел. Я еще раз зашел к ней, потом еще раз, и еще. Я говорил с ней. Мне даже показалось, будто ее веки дрогнули, когда я что-то ей сказал. Она была до того живая, что я сходил за лупой от микроскопа и поднес лупу к ее губам. Поверить в ее смерть я не мог».

Он был удивлен и взволнован и переменой в ее облике и тем, что все утро неудержимо стремился в ее спальню, чтобы видеть ее и говорить с ней. Немного погодя он вдруг прервал свой рассказ и улыбнулся: «Поверит ли мир, чтобы Шоу, каким его знает театр, так думал, так чувствовал и так поступал?!»

Он еще немного посидел и собрался уезжать. Напоследок Элеонора О’Коннел спросила, не жалеет ли он, что у них не было детей. Он ответил: «Шарлотте это было не по душе. Она была предубеждена против детей. Бывало, я жалел, что не занял в этом вопросе более твердой позиции… По-моему, мне вообще не следовало жениться. Я из другой породы. Но Шарлотта любила духовную жизнь, и хотя сама мало что сделала, была хорошей мне помощницей. На другой женщине я бы не женился… Недавно она попросила меня: если ей придется умереть раньше — пусть ее прах отвезут в Ирландию и развеют над Тремя скалами. Но потом пришла война, Ирландия сразу оказалась далеко, и я обещал хранить ее прах до своей собственной смерти. Я завещаю смешать наш прах. Ее пепел поместят в бронзовую урну, и он будет ждать того дня, когда к нему прибавится мой».

Шоу и Элеонора О’Коннел проходили по Риджентс-парку. Шоу вспоминал: когда он женился, приятель назвал лицо его жены «не лицом, а плюшкой. Представьте себе, так оно и было. Она никогда не фотографировалась. У меня была такая присказка: беги от фотографов во весь дух, но, коли догнали, — улыбайся!» Лицо Шарлотты, так потрясшее Шоу перед ее смертью и тотчас после смерти, оставалось красивым еще сутки. Потом это опять было лицо, знакомое ему по последним годам их жизни.

Он с интересом ожидал кремации. «Но от кремации ничего уж не осталось, — отчитывался он. — Больше не показывают, как сгорает тело, и вся церемония потеряла в наше время всю свою привлекательность». Проститься с Шарлоттой пришли Бланш Пэтч и леди Астор. Орган сыграл Largo из «Ксеркса» Генделя, а потом гимн «Я знаю, жив мой Искупитель!» Под конец Шоу простер руки и стал вполголоса подпевать.

Когда они возвращались на машине в Уайтхолл-Корт, леди Астор предложила ему поехать с нею в Кливден. Он возразил: «Вы хотите, чтобы я пожил в покое? А у вас там будет по крайней мере человек тридцать, по большей части — женщины. Что ни говорите, а сейчас в Англии вряд ли найдешь лучшего жениха, чем я. Нет, посижу дома!»