Берлинская жара - [85]

Гесслиц обошел висельника кругом. Это был крепкий, ухоженный мужчина средних лет, хорошо одетый, по-видимому, состоятельный: безымянный палец правой руки украшал перстень с темно-синим сапфиром. Один ботинок валялся на полу, табурет откинут в сторону. На лице застыла гримаса ужаса.

— Снимайте его, — распорядился Гесслиц и пошел в кабинет диктовать протокол.

Спустя полчаса к нему вошел пожилой эксперт в висящих на кончике носа очках и бухгалтерских нарукавниках.

— Вилли, — сказал он, — это не самоубийство. У него на шее две странгуляционные борозды, одна — восходящая, а вторая — горизонтальная замкнутая. Его сперва задушили чем-нибудь вроде шнурка, а потом подвесили.

— Вот как? — Гесслиц выбил пальцами дробь по столу. — Если это и убийство, то уж точно не с целью ограбления. Что еще?

— Да мало чего. Разве что пепельница. В ней полно пепла от сигар. А окурков нигде нету.

— Ну, что ж, значит версия самоубийства хромает на обе ноги.

— Я осмотрел его. Это такой, знаешь, плотный пепел. Светло-серого цвета. Скорее даже светло-стального. Понимаешь?

— Кубинские, — кивнул Гесслиц. — Мои любимые. Ты ведь тоже ими баловался, а?

— Я всю жизнь курю папиросы, старина.

— Хм… Какие-нибудь документы нашли?

— Да, паспорт. — Эксперт подтянул очки ближе к глазам и посмотрел в документ. — Какая-то французская фамилия — Маре. Освальд Маре.

Берлин, Вердершер Маркт, 6, РСХА, V управление, Крипо, 13 августа

Гесслиц встретил Нору после утренней службы на пороге величественной Эммаускирхе, что неподалеку от вокзала Гёрлицер, в которую она ходила всю свою жизнь. Ему нравилось поджидать ее, сидя на каменной тумбе и наблюдая за сдержанной суетой прихожан возле церкви. Когда во тьме высоких дверей под мозаикой Пауля Мона с изображением двух учеников, предлагающих воскресшему Христу передохнуть в Эммаусе: «Останься с нами, ибо день уже на исходе», появлялась хрупкая фигурка Норы с сумкой на локте, Гесслица неизменно посещало чувство благостного покоя. Отбросив недокуренную сигарету, он шел ей навстречу, и в сердце его росло предвкушение радости на ее лице, когда она вдруг увидит его в толпе. «Все в порядке?» — спросит он ее. «Как обычно», — ответит она. Они неспешно пойдут домой, и ее ноги не будут успевать за его размашистой походкой, отяжеленной застарелой хромотой.

Уцепившись за его рукав, Нора в присущей ей удивленной манере говорила:

— Люди вывозят из города детей. С самолетов разбрасывали листовки — уходите. А теперь вот и наши говорят: эвакуируйте детей и женщин, которые не работают в военной промышленности. Пастор тоже советует: увозите детей.

— Ну, вот видишь, мы опять о том же, — подхватил Гесслиц. — Поезжай-ка в Кведлинбург, старушка, хотя бы на неделю. Сестру навестишь, продышишься…

— Детей, Вилли, детей. А! — разочарованно фыркнула она и сразу заговорила о другом, дабы показать, что эта тема закрыта. — Сегодня пастор сказал, что наше терпение будет вознаграждено благодатью. А потом сказал, что оно и есть благодать.

Вот я и подумала: а если станешь роптать, то, что же, откажешься от благодати? Но как не роптать, Вилли, как не роптать, когда кругом такое безобразие?.. Подожди, а где твои часы?

— Дома забыл.

— В прошлый раз я нашла их в цветочном горшке.

— Ну и что, положил, чтоб… не забыть, куда положил.

— А очки? Весь дом перерыл, а держал их в руке… Ох, Вилли, не понимаю, как ты преступников ловишь такой рассеянный?

— Что еще сказал пастор? — кашлянув, сменил тему Гесслиц.

— Ну, что еще? Еще он сказал, что слова, которые приходят к тебе изнутри, намного важнее слов, приходящих к тебе снаружи. Я почти поняла, что он имел в виду.

— Хорошо сказано, Нора. Очень хорошо. А он не дурак, этот ваш пастор.

Рядом с его крупной фигурой Нора выглядела подростком.

Через два часа Гесслиц был уже в штаб-квартире крипо, где, по просьбе начальника отдела VБ, криминальрата Гальцова, принял участие в допросе авторитетного перекупщика краденого по кличке Граф, за которым полиция безуспешно гонялась с самого начала войны. На вид это был вполне благообразный тип пятидесяти пяти лет с модной стрижкой «бокс» или, как говорили в народе, «подзатыльник», густо смазанной недешевым воском «Королевская компанейская помадка», и ухоженными ногтями. Он вел себя вежливо и бесстрашно, очевидно, полагаясь на какие-то связи. Полтора года назад Гесслиц уже допрашивал его в связи с кражей бриллиантового колье из поместья баронессы фон Киршхокенштайн, но тогда за недостаточностью улик дело развалилось, едва начавшись. И вот новая встреча, на сей раз с поличным в виде сумки с драгоценностями, принятой от агента криминальной полиции, и найденной на чердаке упаковки живописных холстов.

На самом деле Гесслица не очень-то волновала уголовная карьера знатного барыги, которого по документам звали Кнопф. Он помнил: 32-й год, август, вечер, из Тиргартена с прогулки возвращается пожилая пара. Он заботливо поддерживает ее под локоть, она озабоченно следит, чтобы он не спешил: ведь у него больное сердце. Выйдя на Бееренштрассе, старики оказываются в толпе демонстрантов с красными повязками на рукавах, на которых изображен сжатый кулак. Им надо пройти по улице прямо, чтобы свернуть в свой переулок; какое-то время они двигаются вместе с колонной. Люди, преимущественно молодежь, поют песни и смеются, и старикам не в тягость шагать рядом. По мере приближения к нужному повороту они перемещаются к краю тротуара, как вдруг прямо из их переулка вылетают организованные группы штурмовиков СА и без каких-либо прелюдий набрасываются на манифестантов. В руках у них кастеты, дубинки, ножи. Испуганные старики жмутся к стене дома, стараясь отделить себя от толпы, но на них обращают внимание возбужденные люди в коричневой униформе…