Берлинская жара - [57]

Жан остановился, достал из кармана очки, протер стекла, надел их и взглянул в лицо Хартману:

— Пока нацисты полируют урановую бомбу, мы все жуем ботву. Вот дотянемся, тогда и посмотрим.

— Вполне разумный подход.

— Если Гитлер получит это оружие, — Жан ткнул пальцем в записку в руке Хартмана, — он применит его, не задумываясь, и тогда все разногласия между союзниками антинацистского фланга лопнут как мыльный пузырь. Когда загорается дом, все кидаются тушить пожар, и только потом принимаются делить то, что удалось спасти.

— В таком случае я возвращаю вам это. — Хартман протянул Жану список вопросов, адресованных Маре.

Поколебавшись, тот взял страничку и сунул ее в карман.

— Заметьте, — сказал он, — я не спрашиваю, из какого вы стойла.

— Заметьте, я — тоже.

После недолгой паузы Жан сказал:

— У вас хорошие информаторы.

Хартман промолчал. Жан пожевал губами и добавил:

— Надо договориться о безопасной связи.

— Обсудим это, — сказал Хартман, поворачивая обратно. — Со своей стороны, я попытаюсь адекватно удовлетворить ваш интерес — в пределах возможного, разумеется.

— И допустимого? Согласитесь, Иван, в снах все-таки таится какая-то истина. Время — торговать и время — покупать.

— Не богохульствуйте, в Священном Писании об этом говорится иначе.

— А вы до сих пор верите Священному Писанию?

— Конечно. Такие, как Гитлер, не оставляют другого выбора. А вы, я так понимаю, не верите?

Жан уставил на него свои козьи глаза:

— Я мучаюсь. Зло бывает злым и зло бывает добрым — здесь корень моих сомнений. Гитлер, Сталин, Черчилль, Муссолини, Франко, Рузвельт — я не знаю, где тут Божественный промысел? Мы живем в такое время, когда дело важнее человеческой морали. Да что там морали — самой жизни. Хорошо ли это? Правильно ли? Не пора ли задуматься о том, что, убивая человека, мы убиваем Бога, живущего в нем? И что в итоге остается — дело? А человека — нет.

— Когда, потушив пожар, мы будем делить то, что удалось спасти, вспомните свои слова, — заметил Хартман и взглянул на часы: — Однако если мы продолжим теологический спор, конца нашей беседе не будет.

На прощание Жан неожиданно, вне видимой связи, сказал:

— Шансы, Иван, есть у того, кто живет с предчувствием новой войны уже тогда, когда еще не закончилась старая. К великому сожалению…

Оле и Хартман не проронили ни слова, пока не выехали за пределы Бабельсберга.

— Кто это? — спросил наконец Оле.

Хартман вынул платок и протер взмокший лоб.

— Полагаю, американцы, — ответил он, затянувшись сигаретой. — Маре завербовали еще в сороковых в связи с Рехлингом. Гестапо его профукало.

— А может, это и было гестапо.

— Не похоже. Какой смысл устраивать лишнюю возню, когда можно просто арестовать и получить все, что тебе нужно?.. Нет, вероятнее всего, это УСС.

Берлин, 15 июля

— Даже если Готу удастся переломить ситуацию и начать контрнаступление, в чем лично я очень сомневаюсь, стратегическая инициатива нами утрачена, и вряд ли получится ее вернуть.

— В рейхсканцелярии придерживаются иной точки зрения.

— Вы просили, чтобы я высказал собственное мнение, рейхсфюрер. Я его высказал.

— Благодарю. Я ценю вашу откровенность.

— Между прохладно и дует — заметная разница. Вчера было прохладно, а сегодня уже сильно дует.

— Оставьте. Оставьте это. Ваши метафоры неуместны. В нашем деле надо придерживаться спокойного слога официального документа — кто? куда? с какой целью? Не надо выражать свою мысль афоризмами в духе еврейских комиков.

Сидевшие на заднем сиденье Гиммлер и Шелленберг были отделены от водителя рейхсфюрера Лукаса и телохранителя Кирмайера звуконепроницаемым стеклом. «Мерседес» рейхсфюрера мчался в аэропорт Темпельхоф, откуда они должны были лететь в Восточную Пруссию, где неподалеку от Растенбурга, в главной ставке фюрера «Волчье логово», было запланировано экстренное совещание высшего командного состава вермахта, служб безопасности и профильных ведомств, посвященное недавним событиям на Курском выступе.

— Вам не кажется, что русские надорвутся под Прохоровкой? Их потери в технике и личном составе несопоставимы с нашими.

— Поверьте, как и всем немцам, мне бы этого очень хотелось. — Глаза Шелленберга подернулись дымкой сомнения. — Если бы Прохоровка пришлась на этап блицкрига, я был бы уверен, что так оно и будет. Но блицкриг похоронен… Растерянность прошла, русские взялись за голову, и сегодня мы имеем совсем другого противника, нежели два года назад. Они перестроили промышленность, их резервы мобилизованы. Одному Богу известно, на какие жертвы они могут еще пойти.

— Это не геройство. Это тупой фанатизм.

— И тем не менее. — Шелленберг сокрушенно вздохнул. — Когда ведомое животным инстинктом стадо буйволов несется кому-то в лоб, невольно приходится с этим считаться.

— А вы, оказывается, пессимист.

— В отдельных случаях порция доброго пессимизма могла бы стать для нас спасительным лекарством. — Шелленберг лукаво улыбнулся. — Но Геббельсу я бы такого не прописал. Он всегда знает, что говорит, но не всегда понимает, что делает.

Гиммлер тихонько засмеялся:

— А фюреру? Фюреру прописали бы?

— Зачем? Фюрер не нуждается в сентенциях, порождающих сомнения. Потому он и фюрер.