Берлинская жара - [44]

Кормившая пострадавшего при тушении пожара семнадцатилетнего шуцмана Ханнелоре подняла голову и помахала рукой Оле: «Сейчас». Но до тех пор, пока шуцман не проглотил последнюю ложку овсянки, Оле топтался на пороге госпиталя.

— Что-то случилось? — встревоженно спросила Ханнелоре.

Оле пожал плечами:

— Да нет, ничего. Зашел вот, как договаривались, чтобы… Пройдемся?

— Ну, ты выбрал время. Смотри, что у нас творится! — Она улыбнулась, взглянув на растерянное лицо Оле. — Ладно, четверть часика у меня есть. Давай погуляем, но немножко. Договорились?

— Через парк?

— Нет, долго. — Ханнелоре заглянула ему за спину. — Что это там у тебя в руке?

— Ну, это так, — смутился Оле и даже слегка покраснел. Он поджал губы и протянул ей крохотный сверток с цветами. — Маленький букет фиалок.

— Ой, это мне? — Девушка обрадовалась так искренне, что Оле смутился еще больше.

— Ну, да, раз уж мы… это… встречаемся… как бы…

— Ты знаешь, а ведь мне никто никогда еще не дарил цветов, — с легкой грустью засмеялась она. — Ты первый.

— У тебя кровь на щеке, — нахмурился он.

— Ой, это не моя.

Он достал из кармана носовой платок.

— Не бойся, он чистый. — И поднес его к ее губам. — Плюнь. Я вытру.

Оле осторожно, почти нежно вытер щеку девушки.

Они пошли по пустынной в этот час улочке, огибающей церковь. Какие бы практические цели ни преследовали эти встречи, ему было приятно находиться рядом с ней, слышать ее голос, наблюдать, как она поправляет волосы длинными, тонкими пальцами, как легко смеется.

— Ты их лечишь, а я бы их давил, — проворчал Оле.

— Кого? — удивилась Ханнелоре.

— Военных… нацистов, эсэсовцев. Это же наши враги.

— Раненые же. Пострадавшие. — Она даже остановилась. — Лечить надо.

— Мы-то с тобой не немцы, чтобы их лечить. — Оле гордился, что он латыш. И гордился, что он русский. «В этом сочетании — сила», — любил повторять он. — Пусть немцы сами выхаживают своих героев.

— Ну, что ты? — мягко упрекнула Ханнелоре. — Врач должен лечить. Любого. Каждого. Иначе мы все станем как дикие звери. — И без всякого перехода мечтательно заметила: — Вот если бы ты и правда был моим женихом и звал меня на свидание. А я такая вся пам-па-ра-рам, пам-па-ра-рам. — Она сделал несколько танцевальных па и засмеялась.

— Какая ты все-таки малахольная, — усмехнулся Оле и полез в нагрудный карман. — Вот, Пауль просил тебе передать лекарства, и еще ветчина, рыба… — Он передал ей пакет. Зная, что Ханнелоре страдает малокровием, Пауль (он же Хартман) доставал поднимающие гемоглобин препараты через своих знакомых в Швеции и Португалии.

— Передай ему большущее спасибо, — смутилась она. — Мне надолго хватит.

На пересечении с широкой улицей, по которой с ровным грохотом тянулась колонна военных машин и солдат в запыленной, мокрой от пота униформе, им пришлось задержаться. Молодой лейтенант, заметив Ханнелоре, послал ей воздушный поцелуй. Оле невольно надулся.

— По мне, так они совсем распоясались, — процедил он сквозь зубы.

Ханнелоре задрала голову, чтобы заглянуть ему в лицо, и добродушно рассмеялась:

— О, да ты никак ревнуешь, мой благородный Хосе?

— Ничего подобного, — мотнул головой Оле. — Просто… не люблю наглецов.

— А жаль… — Брови девушки сдвинулись в притворной печали. — Если бы ты и правда был моим возлюбленным, то заревновал бы — ух!

Колонна прошла, и они двинулись дальше. Несколько раз Оле почти уже решился взять ее за руку… и не взял. Ему хотелось разуверить ее, сказать, что она ошибается, что он даже очень, очень ревнует, но Оле не умел говорить такое, он вообще отличался немногословием, а уж к каким бы то ни было душевным излияниям не был способен совершенно.

— Птицы исчезли. Ты заметил? — спросила Ханнелоре. — Наверное, из-за бомбежек.

— Да? — удивился Оле. — Не обращал внимания.

— Вон там, в сквере, всегда было много птиц. А сейчас даже воробьев не видно.

— Вернутся, Хало, — заверил Оле. — Обязательно вернутся. Когда это кончится, они прилетят обратно.

Ханнелоре глубоко и как-то безутешно вздохнула.

— Вернутся? — недоверчиво переспросила она. — Да, конечно. Когда-нибудь… обязательно…

— Вот Вилли говорит, что дыхалки у нацистов хватит максимум на год…

— Боже мой, год! — ужаснулась она.

— Нет, он говорил про полгода, — спохватился он. — Точно, полгода. Максимум.

— Да откуда ему знать? Он же не медиум. Этого никто не знает. Год, полгода… Боже мой!

Мимо торопливо прошла женщина с коляской, в которой орал младенец. Ханнелоре проводила ее взглядом.

— А почему бы нам не сходить однажды куда-нибудь… подальше? — неожиданно для себя самого вдруг предложил Оле.

— Хорошо бы, — беспечно вздохнула Ханнелоре. — В кино. Или в театр… Но ты же видишь, времени нет ни минуточки.

— Вообще-то, я считаю, что можно выкроить время… — Он неуверенно кашлянул. — Надо же нам куда-то ходить, если для всех мы — влюбленная пара.

— Конечно. Все влюбленные куда-нибудь ходят. Еще недельку, и, если не будет новых бомбежек, пойдем на «Тогда»? Я его так и не видела. Обожаю Цару Леандер.

— Ну, вот, — с облегчением поддакнул Оле, — отличная идея.

Она вдруг задумалась, губы тронула слабая улыбка.

— Я вот все думаю, — тихо сказала Ханнелоре, вдыхая аромат фиалок, — молодость у каждого одна. Какая жалость, что наша пришлась на войну. — Она опять помолчала и с грустью прибавила: — Нам так не повезло.