Берлинская жара - [31]

— Не нравится мне этот Вильдганс.

— Почему? — удивился Шольц.

— У него глупое лицо, — хмуро пояснил Мюллер, смахнув с рукава упавший на него пепел. — И потом он слишком старается. Рвение — удел глупцов и карьеристов. Хороший профессионал работает незаметно.

— Чем же тогда обеспечить рост по службе?

— Уверенностью… уверенностью в том, что тебя оценят. — Мюллер загасил недокуренную сигарету и достал из пачки новую. — Ну, ладно, Кристи, оставим это. Что ты можешь сказать об этом Хартмане?

Задумчиво вытянув губы, Шольц помолчал несколько секунд и ответил:

— Живой. Общительный. Очень закрытый. Умеет слушать. Знаете, эдакий симпатяга, с которым хочется делиться личным. У него это хорошо получается. Умеет пошутить и вовремя заткнуться. Любит женщин. Выпивает, но аккуратно, без этой нашей фронтовой обреченности. У него хорошие связи с Испанией, что неудивительно, со Швецией и Португалией. Ни в чем особенно порочащем замечен не был. Что еще?.. Образованный. Обходительный. Его любят. Да, он всем нравится… О нем можно много говорить, но сказать, в сущности, нечего. Словом, идеальный объект для разработки. Нам бы такой не помешал. Можно сказать, что СД повезло.

— Ладно, если только СД, — буркнул Мюллер. — Пусть Ослин поднажмет с этой бабой. Сюргит, кажется? Сейчас это важно.

Берлин, Курфюрстендам, 11 июня

Нюх оперативника редко подводил Мюллера. Когда поздно ночью Хартман подъехал к своему дому, он обратил внимание на стоявший в темном переулке автомобиль. Понимая, что времени в обрез, Хартман в течение дня несколько раз пытался связаться с Гесслицем, но тот был вызван в пригород, где произошел налет на ювелирную лавку. Гесслиц, конечно, заподозрил неладное, но окно в кабинете Хартмана было приоткрыто, что означало — все в порядке. Где искать Оле, было неизвестно, скорее всего он приходил в себя на одной из явочных квартир. Тогда, помотавшись по вечерним улицам, чтобы проверить, нет ли за ним хвоста, Хартман помчался в Нойкельн, где в госпитале, неподалеку от церкви Святого Иоанна, трудилась сестрой милосердия Ханнелоре Цепфер, их русская радистка, знавшая его как Пауля Лампре. Чтобы явиться к ней ночью, во время дежурства, требовался повод исключительной важности. Хартман остановил проходившую мимо пожилую женщину и, представившись уезжающим на фронт доктором, попросил ее вызвать из госпиталя фройляйн Цепфер; ему, дескать, самому невозможно, поскольку об их отношениях никто не должен был знать. Старушка понимающе улыбнулась.

— Что? — испуганно спросила Ханнелоре, выскочив на улицу.

— Ничего, милая, — улыбнулся ей Хартман. — Пока еще ничего.

Он понимал, что сейчас ей вряд ли удастся уйти, не вызвав подозрений, но он хотел успеть сообщить о случившемся, и главное — о проверке его документов гестаповцами, до того, как за ним установят слежку или потащат на допрос.

Девушка внимательно выслушала его, то и дело нервно заправляя за уши рассыпающиеся волосы, и обещала связаться с Гесслицем, чтобы передать радиограмму сразу после окончания ночной смены.

— Пауль, что ты намереваешься делать? — взволнованно спросила она.

— Я об этом думаю, малышка, — подмигнул он ей. — Ничего не бойся.

Он тоже не знал ее настоящего имени.

Обнаружив наблюдение за своим домом, Хартман даже немного успокоился: если следят — значит, сколько-то времени на то, чтобы принять нужное решение, у него есть. Он поставил машину в гараж, прошел в дом, не зажигая света, плеснул в стакан немного виски и прилег на диван. Заснул он моментально и спал без снов до без четверти девять. Пятнадцати минут ему хватило, чтобы привести себя в порядок, и ровно в девять он выехал из дома.

Покружив по городу, он удостоверился, что хвост уже есть и что пасут его на трех сменяющих друг друга автомобилях, что говорило о серьезности их намерений. Также он заметил «Опель» Оле Дундерса, который двигался на значительном расстоянии, позволявшем Оле понять, что Хартман угодил под надзор тайной полиции.

Теперь он сидел за роялем в ресторане своего отеля и наигрывал лирическую мелодию, происхождения которой не мог вспомнить. Чашка крепкого кофе и сигарета: в его положении выход напрашивался один — уходить. Всё оставить и уходить через «окно» на случай провала. Принимать решение он должен был сам и немедленно.

Москва, площадь Дзержинского, 2, НКВД СССР, 11 июня

Ванин завтракал в своем кабинете, когда ему принесли донесение от Рихтера. Тотчас же из коммутатора в приемной раздался его голос:

— Вызовите ко мне Чуешева и Головко. И уберите со стола.

Когда Валюшкин вошел в кабинет, Ванин стоял возле открытого окна и смотрел на пустынную площадь. Над головой вились клубы папиросного дыма. Завтрак был практически нетронут.

— Убери, — сказал Ванин, не оборачиваясь.

— Да вы ж не ели совсем…

— Убери, — с нажимом повторил Ванин.

Сообразив, что сейчас лучше помолчать, Валюшкин быстро собрал посуду и выскочил за дверь В золотистой дымке утра густым, равномерным шагом площадь пересекало подразделение солдат с висящими на груди автоматами ППШ, любовно именуемыми в армии «папашами». Солдаты были в застиранной и выцветшей до белезны форме. «Видать, с передовой», — подумал Ванин. С пчелиным жужжанием их обогнала полуторка, из которой что-то крикнул пожилой водитель, и лейтенант махнул ему рукой.