Беркуты Каракумов - [183]

Кепбан подумал, почесал за ухом. Он был смущен.

— Кемал-ага, думаю, примет, он умный башлык, всегда жалуется, что рабочих рук не хватает…

Деверь явно что-то недоговаривал.

Я ждала.

Наконец он признался:

— Отец будет против.

— Почему так думаешь?

— Слышал, как они с мамой говорили. Он сказал: "Если эта пришлая собирается жить в нашем доме, то пусть она шагу со двора не делает".

— Сердитый у тебя отец, Кепбан.

— Сердитый, гельнедже. Когда голову теряет, может бросить в тебя чем под руку попадет. И мама такая же, не уступит ему.

— А если их Тархан попросит?

— Не попросит, — уверенно возразил Кепбан. — Он боится их.

— А ты тоже боишься?

Парень помедлил с ответом. Он был правдивый человек и не хотел лгать.

— Не знаю, гельнедже. Родителей надо уважать. Вы не смейтесь, гельнедже, я правду говорю!

— Верю тебе, — сказала я. — Только уважение, мой дорогой, — это одно, а страх — совсем другое.

Он не стал спорить и лишь пожал плечами.

— Айджемал о своей мачехе то же самое говорит.

— Прости, а кто такая Айджемал? Впервые о ней слышу.

Он ответил не сразу. Помолчал, глядя в землю, подумал и доверительно спросил, переходя на "ты":

— Никому не расскажешь?

Я поклялась, что буду нема как могила.

— И Тархану не скажешь?

— Клянусь тебе!

— Ладно… Она работает вместе со мной… в одной бригаде.

— Только и всего? Зачем же ты слово с меня брал?

— Не надо, чтобы люди раньше времени попусту болтали.

— Вы любите друг друга, да?

— Наверно… Вот эту тюбетейку она мне вышила своими руками. Сказала: "Умру — земле достанусь, не умру — твоя буду".

— Крепко любит.

— Она смелая. Говорит: "Если за другого отдавать будут, умыкни меня. Побоишься — сама жизни себя лишу".

— Счастливые вы, — сказала я. — Пусть у вас все ладно будет, как у нас с Тарханом.

— Спасибо, гельнедже, — отозвался Кепбан и как-то странно посмотрел на меня — словно бы пожалел.

Глава третья

Не думала я и не гадала, что окажусь клятвопреступницей. Но так уж получилось, что пришлось нарушить слово, данное Кепбану. Горькое было для меня это клятвопреступление.

Я провожала вечер за аулом, задумалась и не заметила, как стемнело. Летние сумерки совсем короткие: только что солнце скрылось за горизонтом, а на небо словно кто-то темный платок набрасывает. Раз моргнешь — ночь наступила, сверчки песни свои заводят, летучие мыши начинают носиться в воздухе, как ночные духи.

Опасаясь, как бы мне не влетело за долгое отсутствие, я поспешила домой. Возле аула задержала шаг, чтобы дыхание успокоилось. Помедлила возле калитки. И хорошо сделала, что помедлила, потому что услышала во дворе голос Тархана, свекра и незнакомого человека.

Я решила обойти дувал и перелезть через него там, где был овечий загон. Нужно было торопиться, пока меня не хватились. Однако у любопытства необоримая сила, и я задержала шаг, прислушиваясь. А потом и вовсе остановилась, будто приклеили меня к глинобитной стене. В этом месте она поплыла от сильных весенних дождей, и слышалось отчетливо каждое слово, потому что топчан стоял неподалеку.

— Это, Кандым, священный долг родителей — выдавать замуж дочерей и женить сыновей, — сипел незнакомый старческий голос. — Богоугодное дело надо совершать вовремя и согласно обычаям нашим. Верно я говорю, сакалдаш Кандым?

Кандымом звали моего свекра.

— Верно, сакалдаш, — ответил он. — Слушай, сынок Тархан, умных людей, пока сам ума-разума не набрался.

Тархан ответил тихо и невнятно, я не расслышала.

Снова заговорил свекор:

— Старики говорят: "Нож свою рукоять не режет".

А ты как поступаешь? Ни одной домашней заботе мы не дали коснуться тебя, пока ты учился. Теперь, чтоб не сглазить, стал ученым человеком, учителем. Только очень умный человек может учить других, и тебя в городе посчитали умным, перман[57] выдали с печатью. Мы с матерью радоваться должны, а мы не можем, потому что обижены тобою.

Опять Тархан ответил что-то отцу — и снова я ничего не разобрала, как ни напрягала слух. Я сняла туфли, чтобы случайно не стукнуть каблуком о камень. Комары кусали немилосердно, однако я терпела, только с лица сдувала их, а ноги, присев, подолом прикрыла от маленьких кровососов.

— Уважать родителей — долг детей, — наставлял свекор. — А если ошибся, надо исправлять ошибку. Ты поступил опрометчиво — схватил на улице первую попавшуюся и привез ее в дом родителей, не спросив ни совета их, ни благословения. Разве заслужила это мать твоя?

— Пана! — Тархан наконец повысил голос. — Я привез Аню… то есть Алмагуль… не с улицы! Она умная девушка и честная, любит меня, и я…

— Тебе не стыдно прерывать отца? — не дала ему договорить подошедшая свекровь. — Вот послушай мудрую притчу. У одного легковерного, вроде тебя, была жена. Красивая. Умная. Да только ум ее не в ту сторону смотрел — все ловчилась, как бы это мужа покрепче к рукам прибрать. И прибрала! До того прибрала, что приказывает ему: "Иди вырви сердце у своей матери и принеси мне". Заплакал глупый парень, но пошел и сделал, как ему жена-злодейка велела. На обратном пути спешил, споткнулся о камень, упал. А материнское сердце и спрашивает у него: "Не ушибся ли ты, сынок?" Я не сравниваю тебя, Тархан-джан, с тем глупым парнем, но поступаешь ты ненамного умнее, когда к жене прислушиваешься, а родителей слушать не желаешь. В народе говорят, что, если все женское коварство на шпака погрузить, он на брюхо ляжет, ноги у него не выдержат.