Беркуты Каракумов - [156]

— В этом году зайцев тьма. Надо было ружье захватить, — сказал Хемра, заметив, что спутник проснулся.

— Да, стоило. В спешке и я не подумал об этом, — согласился Сапалы и кивнул вперед: — Гляди, лиса или шакал!

— Лисица. Видишь, какой пушистый у хитрюги хвост. За здорово живешь она его не отдаст, семь потов с тебя сойдет, пока ее выследишь…

Край горизонта постепенно начал светлеть, и пустыня словно бы росла, раздавалась вширь, из разбавленных зарей сумерек стали проступать дальние барханы, группы саксаульников. И на сосредоточенном лице Хемры отчетливее проступили морщины, выдавая его возраст.

Наступало утро. В кабину влетал прохладный, пахнущий цветами ветерок, и пустыня удивительно хорошела. Там и сям сочно зеленели островки трав, еще не убитых безжалостными лучами солнца. У самой дороги юрко бегали, подбирая невесть что, какие-то пестрокрылые птички. Перед самым носом машины они взлетали, усаживались на ветках саксаула и других кустов, громко щебетали, свиристели, — как видно, поздравляли друг дружку с наступлением нового дня.

— Ты знаешь, что это за птица? — Хемра кивнул на пичугу, которая вылетела почти из-под самых колес и уселась на ветки ферулы, или, как ее поэтически называют, "чаши джейрана".

— Нет, — признался Сапалы.

— Синица. Местная. Она водится только вблизи отар. Должно быть, тут где-то неподалеку пасутся овцы. Очень осторожная и, я бы сказал, предусмотрительная птичка. — засмеялся Хемра. — Когда ложится спать, поднимает обе лапки кверху.

— Зачем?

— Думает, если вдруг обрушится небесный свод, то она удержит его лапками.

— Ну-у? Ох ты!

Еще не было одиннадцати, когда машина с надсадным подвыванием взобралась на знакомый Сапалы бархан. И сразу же в долине Атгырлан показались три глинобитные мазанки. А рядом с каждой стояло по черной юрте. У одной из них сновали люди.

— Вот мы и приехали, — сказал Хемра, притормаживая машину на спуске. И, зная, что нынешние молодые люди не ведают ни традиций, ни обычаев, напомнил: — Туда следует идти с рыданиями, плакать в голос.

— А я совсем не умею плакать, — посетовал Сапалы.

— Люди удивятся. Подумают, что у тебя каменное сердце, если ты не плакал, даже когда умерла мать.

— Разве обязательно публично показывать свое горе?

— Для каждого очень важно отдать близкому последнюю дань уважения.

— А в древности у туркмен был обычай уносить состарившихся отцов и матерей за горы и там оставлять. Однажды парень один нёс на спине своего отца. Взобрался на холм, из сил выбился, остановился передохнуть. А старик улыбнулся. Удивился сын и спрашивает: "Отец, я несу тебя, чтобы оставить без еды, без воды, на растерзание зверям да хищным птицам, чему же ты улыбаешься?" — "Сынок, — отвечает ему старик. — Когда-то и я в твоем возрасте в точности так же нес на спине своего отца, чтобы бросить его за горами. И тоже на этом самом месте остановился передохнуть. Вспомнил сейчас об этом, вот и улыбнулся". И юноша задумался. Выходит, когда он состарится, его тоже сыновья отнесут за тридевять земель и бросят одного? До сей поры он ни разу не подумал об этом. Взвалил он опять отца себе на спину и понес обратно домой, С той лоры, говорят, и перестали туркмены оставлять стариков на произвол судьбы.

Машина остановилась метрах в ста от крайнего дома. Сапалы кивнул на прощанье водителю и выбрался из кабины. Навстречу ему уже шли люди. Он приложил к сухим глазам носовой платок и не очень громко, но так, чтобы все услышали, дважды выкрикнул: "Ой, мама!.." Однако и самому ему собственный голос показался фальшивым. Поскольку на глазах так и не выступило ни слезинки, он старался прикрыть их платком, спрятать от людей. Кто-то из стариков похлопал его по плечу:

— Будь мужественным, сынок. Ладно, ладно, довольно, чего уж…

И эти слова будто ножом полоснули его по сердцу, к горлу подступил ком, и он рванул на себе ворот:

— Ой, мама!..

Старик взял его под руку:

— Ступай взгляни…

Когда он вошел в комнату, женщины, облаченные в белые покрывала, завыли в голос. У него глаза защипало. Он опустился у изголовья матери на колени. Она лежала посреди комнаты на полу, накрытая белой тканью. Кто-то открыл ей лицо. Ему хотелось прильнуть к ее впалым щекам, седым волосам, но он словно окаменел.

Услышал шепот сидящей рядом женщины:

— Бедняжка, умирая, все время повторяла: "Хоть бы сын из Ашхабада приехал! Хоть бы моего любимого Сапалы еще разочек увидеть!.."

Сапалы всхлипнул. Из глаз градом хлынули слезы.

Старик, оставшийся стоять в дверях, велел:

— Достаточно. Теперь выйди на улицу.

Сапалы повиновался. Поднялся, пробравшись между тесно сидящими женщинами, вышел во двор. И увидел старшего брата, который сидел у входа, прислонясь к стене. Вепалы поспешно встал и первым поприветствовал младшего, пожимая его руку обеими ладонями, потом крепко обнял, похлопывая по спине.

— Благополучно ли добрался? Не намучился ли в пути?

Не ожидая ответа, закусил задрожавшие вдруг губы и опять уселся на прежнее место, закрыв лицо руками.

О чем так загоревал старший брат? О том ли, что среди необъятной пустыни остался один-одинешенек? Во всем мире теперь у него только Кейик да младший брат. И всё, никого больше. А любимая мать лежит вот за этой облупленной стеной. Уснула вечным сном. Будто и не приходила в этот мир. Больше никогда она не скажет радостно: "Вепалы-джан, ты пришел, сынок?.." А когда он вновь будет уходить к своим отарам, она не выйдет провожать его и не спросит: "Тепло ли ты оделся, сынок? Ведь ночи стали холодные. А еды взял достаточно?.." И ему, Вепалы, теперь будет некому сказать: "Здравствуй, мама! Вот и я! Как ты тут?.." А уходя, крикнуть, забросив на плечо хурджун и чабанский посох: "Ну, я пошел, мама! Не скучай!" Молча будет входить Вепалы в эту приземистую полутемную лачугу, молча уходить. По ночам не услышит больше прерывистого дыхания и хриплого кашля матери.