Берко кантонист - [4]

— Я вижу, Берко, ты будешь великий ученый. Ты уже задаешь трудные вопросы своему отцу. Я отвечу тебе. Вот что сказано в Тосефте о постах, глава первая, стих восьмой: «Пусть лучше человек стыдится и перед ближними и перед делами своими, но пусть не страдают от голода ни он, ни дети его». Вот тебе и отличие. Я сокрушаюсь сегодня о своих грехах. Это и есть пост.

Берко промолчал; но он не мог заснуть. И Лазарь ворочался на своей жесткой постели и бормотал, тяжело вздыхая.

— Тату, я слышу, ты не можешь вспомнить за собой хорошего греха. Я тебе, хочешь, скажу твой главный грех?

— Скажи, сын мой.

— У тебя, отец, один грех — бедность. Отчего мы бедны, отец?

— Разве ты забыл о кнуте? Я буду работать. Разве мы нищие и нуждаемся в помощи от общества? В чем ты упрекаешь меня?

— Нет, нет, отец. Мы бедны именно потому, что ты много работал. И мамеле тоже. Она умерла от работы. А те, на кого мы работаем, спят сей час спокойно на пуховиках, они не думают ни о грехах, ни о посте: для них равны и дождь и засуха!

— Замолчи! О ком ты говоришь?

Разговор прервался. Блохи жгли тело; было душно и жарко; Берко хотелось плакать.

— Твой народ во всем нуждается, но разум его ограничен… Да будет благословение твое… — бормотал впросонках, теребя грудь ногтями, Лазарь.

— Отец! — плача, закричал Берко. — Тебя никто, кроме меня, не слышит. Перестань!

Лазарь ничего не ответил и захрапел, должно быть притворно.

3. Невидимки

Лазарь Клингер проснулся от толчка в бок — это его будил Берко:

— Проснись, отец. Дождь идет, а солнце еще не встало.

Лазарь поднялся и сел на сундуке; по крыше дома шумел дождь. Вдали ворчал гром прошедшей грозы, и синим огнем вспыхивали в щелях ставня умиротворенные молнии. Берко совал в руки отца корку хлеба и луковицу:

— Кушай, отец!

Берко знал, что если в дни моления о дожде выпадет дождь до восхода солнца ночью, то пост разрешается.

— Ешь сам, Берко.

— Нет, отец, кушай, у меня есть другие причины поститься.

— Уж не хочешь ли ты сделаться святым?

— Нет, мы с Мойше думаем проверить один вопрос из Кицер-шелой.

— Проверить?! Разве можно проверять книги?! Что там написано, верно само собой.

— Возможно, что и так. Отец, вот твой хлеб, кушай!

Лазарь взял хлеб, произнес благодарственное моление и стал есть, чмокая и чавкая.

Дождь принес прохладу, и остаток ночи Берко проспал спокойно.

Наутро Лазарь ушел добывать хлеб «от кнута». Если бы не добрая соседка, то Лии, Двосе и Розке пришлось бы продолжать пост до вечера: соседка дала им по лепешке. Напрасно сестры соблазняли Берко, угощая его. Он не взял в рот ни крохи хлеба и не выпил даже капли воды, ожидая вечера.

Наступил вечер. Берко с Мойше выбрались тайком через калитку постоялого двора на огород оттуда на кладбище. Солнце опустилось к лесу. Мальчишки пробрались к навесу над миквой[6]; вода бежала из родника по лотку, а из него по приставленному шесту струилась беззвучно в глубокий водоем.

Мальчишки разделись, спустились в микву по ступеням и три раза окунулись в холодной воде. Одеваясь, оба дрожали — больше от страха, чем от холода.

— Не лучше ли нам вернуться, Берко?

— Нет, уж давай кончим, что затеяли. Пойдем в лес, я знаю там чудесную полянку. Там помолимся и прочтем псалом.

Крепко прижимая к груди молитвенник и псалтирь Давида, мальчишки забрались в чащу темного уже леса по коровьей тропке. Вот и полянка — тут посветлее.

Мойше и Берко встали посреди полянки. В небе загорелась звезда. Взглядывая то на нее, то в книгу, Берко читал, а Мойше повторял за ним слова молитвы.

В кустах зашуршало. Мойше задрожал.

— Я не могу больше, Берко. Там чорт!

— Что значит, не могу? Запри в себе дух. Осталось прочесть псалом.

Он раскрыл псалтирь, и согласными голосами они семь раз прочли псалом, который должен был их превратить своей чудесной силой в невидимок.

— Ты слышишь, Берко, как бьется мое сердце?

— Нет. А у меня выпрыгнет сейчас совсем. Мойше, крепко зажмурь глаза.

— Зажмурил. А ты?

— Я тоже. Ну, теперь мы уже должны делаться невидимыми. Подождем еще немного, и, как я скажу «раз — два — три», открывай глаза.

— Хорошо… Слышишь, Берко, кто-то тут есть в кустах.

— Так что же? Он нас не увидит, мы же с тобой сейчас станем невидимыми. Ну, слушай: раз — два — три!

Берко и Мойше оба разом раскрыли глаза.

— Ты видишь меня, Берко?

— Совершенно ясно. У тебя на носу веснушки. А ты меня, Мойше?

— Вижу, Берко.

— Кого?

— Тебя. У тебя щека расцарапана.

— Это меня веткой. Ну что же?

— Знаешь, что я думаю, Берко: ведь мы оба с тобой теперь невидимки и потому, быть может, и видим друг друга. Это очень удобно для невидимок, правда? А посторонний человек не увидел бы нас.

— Возможно, что и так!

— Эй, вы, олухи, — вдруг кто-то крикнул позади мальчишек, — я тоже вижу вас прекрасно!

Мальчишки обмерли от страха и не знали что — бежать или упасть на землю.

Кто-то сзади облапил Берко с Мойшей и со смехом повалил их на траву.

— Шма Израиль![7] — воскликнул в ужасе Мойше. — Это чорт!

— Ха-ха-ха! Я не чорт, а такой же еврей, как и вы оба, — только я чуточку поумнее вас… Полюбуйтесь на меня!

Лапы незнакомца разжались, освободив мальчишек. Они могли теперь оглянуться и посмотреть на свидетеля их неудачного колдовства.