Берегите матерей! - [7]

Сюда, на мировое пепелище,

И мы цветы с Кавказа привезли.

В холме, который вырос на кладбище,

И дагестанской горстка есть земли.

Война людей косила без пощады,

На здешнем пепле — тысячи камней.

Но обожженный камень Сталинграда

К нему приник всех ближе, всех тесней.

Толпа безмолвна. А над ней, взлетая,

Так неуместно праздничны, пестры

Лиловой, белой, красно-синей стаей

Качаются воздушные шары.

— Что это значит? — я спросил несмело.

— Эмблема смерти, — раздалось в ответ.

— Шары цветные — жертвы прошлых лет,

А знак недавней смерти — шарик белый…

В любой душе — своих страданий повесть.

Все ж заживляет раны человек,

Но если ранена у мира совесть —

Она уже не заживет вовек!

О Хиросима! Памятник зловещий!

Сто тысяч жизней оборвал вдруг взрыв,

И люди стали тенями…

Но вещи

Живут, в обломках ужас закрепив.

Останки обгорелого рояля

Как будто шепчут: «Песня умерла».

Часы в тот миг остановились, встали:

Прервалось Время под ударом Зла.

…Средь поля — колокол огромный.

Он

Оповещает речью колокольной

О каждой смерти.

Грозный, мерный звон

Сложился в песню у меня невольно:

Песня о колоколе

Из меди густой,

Из свинца он отлит.

Покрыт серебром

И над миром гудит.

Гудит его медь,

Звенит его медь,

Когда возвещает

Он чью-нибудь смерть.

Но голос печали

С величьем Добра

Связует сияющий

Блеск серебра.

Он мрак разрывает,

Как взрыв, на куски,

Велит нам, оставшимся,

Жить по-людски.

Чтоб прочь откололось

Все злое как есть,

Он славит, тот голос,

И смелость, и честь.

Тот колокол правде

Сулит торжество,

И все колокольчики —

Дети его…

Один из них — вестник

Находок и бед.

Товарищ, ровесник —

Повел меня вслед.

Я помню веселый,

Заливистый звон.

В аульскую школу

Позвал меня он.

И новые страны,

И край мой родной,

Моря, океаны

Явил предо мной.

Зовет он куда-то,

Как встарь, и теперь —

Успехов глашатай,

Свидетель потерь.

И с ним, как бывало,

Сливаясь душой,

Я — колокол малый —

Бью нынче в большой.

В тот самый, что здесь,

В Хиросиме, стоит —

Из горя людского

И гнева отлит…

Разносится далеко мерный звон,

У всех живущих память пробуждая.

И я в тот страшный день перенесен,

Когда явилась миру воля зля…

Я вижу, вижу как по небу мчится

Неотвратимая «Энола Гей»…

Какой безумец смертоносной птице

Дал имя матери своей?!

Летит она, проклятая «Энола»…

Часов еще не оборвался ход.

Щебечут дети, собираясь в школу,

Никто еще не знает, что их ждет…

Когда б вмешаться в это нам бы, мне бы!..

Но нет!

           И стонет колокола медь,

И тщетно журавля пускает в небо

Японочка, пред тем как умереть!..

Гремит о стенки колокола молот,

Как будто медь пытаясь расколоть…

И душу жуткий сковывает холод.

Я вижу: тени обретают плоть.

Они летят толпой неисчислимой.

Как туча в бурю, этот сонм летит.

И здесь не только жертвы Хиросимы —

Все, все, кто был казнен, кто был убит.

Я вижу, как шатаются надгробья

В полях Европы, в Азии моей.

Встают все те, кто был расстрелян в злобе,

Кто был затравлен псами палачей.

Кто в пепел превращен был иноземцем,

Бездумно выполняющим приказ.

Сквозь проволоку на меня Освенцим

Глядит всей мукою голодных глаз.

И ветер воет, над землей колыша

Повешенных. Он снегом их замел…

О Белоруссия… Я снова слышу

Колокола твоих сожженных сел!

И грохот Бухенвальдского набата

Прибоем поднимается вдали.

Я вижу: два моих убитых брата

Встают, словно живые, из земли…

И вот они взмахнув крылами, в сини

Плывут, белеют с тучей наравне…

Вот здесь, в многострадальной Хиросиме,

Сложилась, мама, эта песнь во мне:

«Мне кажется порою, что солдаты,

С кровавых не пришедшие полей,

Не в землю нашу полегли когда-то,

А превратились в белых журавлей».

Я эту песню написал, родная,

Еще не зная горя сироты.

Я написал ее, еще не зная,

Что в стае журавлей летишь и ты;

Что к боли Хиросимы приобщиться

Пришлось мне безраздельно в этот миг,

Что всем смятеньем тайных чувств своих

Я, Хиросима, стал твоей частицей!..

А надо мной, кружась на нитке тонкой,

Уже качался легкий белый шар;

Тогда же утром старая японка

Вручила мне печальный этот дар.

Заплакала… «Не обо мне ли плачет?» —

Подумал я, в волненье чуть дыша.

«Скажите мне, что ваш подарок значит?»

«Ты знаешь сам», — ответила душа.

…Я сжал в руке квадратик телеграммы.

И задрожал и прочитал едва,

И до сознанья не дошли слова…

Но сердце поняло:

                         «Нет больше мамы».

3

В городе, что так от нас далек,

Я успел купить подарок маме:

Пестроцветный шелковый платок,

Вышитый искусными руками.

Посредине — спелых вишен гроздь,

Алая и вместе — золотая.

По углам, как точки желтых звезд,

Журавлей стремительная стая.

Вишни мне сказали в скорбный час:

— Для кого нам рдеть свежо и ярко? —

Журавли курлычут: — Здесь у нас

Ей не нужно твоего подарка.

Ты вернешься… Но тебя встречать

Мама не поднимется на крышу.

— Здравствуй, сын! — не скажет больше мать,

Мамин голос снегопада тише.

Ты любил ее от всей души,

Не всегда спешил домой, быть может…

А теперь — спеши иль не спеши —

Уж ничто ее не потревожит.

Вышей хоть сто тысяч журавлей —

Не увидеть ей родного крова.

Ты помочь ничем не в силах ей,

Вечный странник, путник непутевый!

Дагестан твой от тебя далек.

Дома там все жители аула

Нынче отдают последний долг

Той, что ночью смертным сном уснула.

Снег пушистый февраля, кружась,

Ищет маму, ищет — не находит.

Снег пушистый февраля, ложась,