Берегите матерей! - [6]

И будет ли тоске твоей предел?

Черным-черны, беззвездны ночи эти,

Что — ночи?! Дни и те черным-черны,

И летом мерзнешь, словно бы зимою…

Все реже вести от живых с войны.

Все больше писем с траурной каймою…

И если почтальон стучится в дверь,

Мать открывает дверь, чуть-чуть помешкав:

Не верит мама камушкам теперь —

Их обещанья были злой насмешкой.

Ты различаешь белый свет едва,

В усталом сердце отдаются взрывы,

Но поднята высоко голова.

И это знак, что сердце мамы живо

И защищать готово сыновей…

И ты поешь.

Вот песня этих дней:

Вы, оставившие дом,

Вы — птенцы, вы — сыновья.

Через грохот, через гром

Песня к вам летит моя.

Если в поле вспыхнет свет,

Обернитесь на закат:

Это мама шлет привет,

К вам мечты мои спешат.

Вам легко, и мне легко.

С вами я — сто раз на дню.

И сыночка своего

Я от пули заслоню.

…Но раненые падают птенцы.

Но падают в сражениях бойцы.

Приходит похоронка в чей-то дом…

И наша мама так поет о том:

«Что двое дерутся, я часто видала.

Случается им тесновато меж скал.

Но как же все люди взялись за кинжал?..

Неужто Земли человечеству мало?!

Кончались все драки по первому знаку:

Я брошу платок — пресекается драка.

Неужто покончить с войной не могли,

Сорвав свои шали, все мамы Земли?!»

Вздыхает мама, причитает, просит,

Но дымом горизонт заволокло.

Беда все ближе… Холодает. Осень.

И помню я, как горе к нам пришло.

Как нас оно настигло, наше горе.

О мама! До тебя дошел черед:

Под Севастополем упал он в море —

Пылающий, как факел, самолет.

Что думал экипаж в тот миг, не знаю!

Заскрежетали волны, как мечи.

И птица рукотворная, стальная

Пошла на дно…

А с нею Ахильчи.

Об этом, плача, рассказали маме.

Но мама не поверила словам:

— Не умер он!.. Над мертвым ставят камень!

Наш Ахильчи еще вернется к нам!

Меня, себя не мучайте напрасно!

Я верю, рассекая толщу вод,

Он выплывет… Ведь он пловец прекрасный!

Наш Ахильчи не умер… Он придет!..

Но горе в двери постучало снова —

Беда одна не ходит, говорят,

Пришло известие из Балашова:

Там раненый лежит мой старший брат.

И мы с отцом в дорогу поспешили.

Но поездов быстрей бежит беда.

И мы прочли на братниной могиле:

«Здесь — Магомед Гамзатов из Цада»…

Мы возвратились… Мама онемела.

Качнулась. Губы стиснула в тоске.

И крупная слезинка искрой белой

Блеснула на морщинистой щеке.

Но мама тотчас поднялась проворно.

Сказал ей кто-то: — Черное надень!..

— Нет, нет! Я не надену шали черной.

Работать буду в скорбный этот день!..

И, стисну зубы, подавив страданья,

Весь день трудилась ты до темноты…

Так о горянках гордое преданье

Своим примером подтвердила ты.

А много позже, разведя очаг

Запела тихо, гневен был напев:

«Слез моих ты жаждал, враг!

Но тебя спалит мой гнев!

С неба шлешь огонь, злодей.

Смерть полям и селам шлешь,

Но от мести сыновей,

Душегуб, ты не уйдешь!»

Терпения и кротости царица,

Кто силу гнева робкой лани дал?

Нежнейших в мире песен мастерица,

Откуда в голосе твоем металл?

…Подумать! Грамоте не обучали

Горянок старых — наших матерей,

Но в дни народной скорби и печали

Они предстали мудрецов мудрей.

О матери! Красавицы ущелий!

Достойно лик ваш не запечатлен,

Ни Рафаэли и ни Боттичелли

Не возвели горянок в сан мадонн.

Хоть ваши очи — два потока света

И благороден смуглых щек овал.

Нигде в музеях вашего портрета

Я не встречал… А где я не бывал!

Вам служат рамой горы снеговые.

Ваш колорит — рассвета колдовство.

О Моны Лизы наши, о Марии,

Вы ждете Леонардо своего!

Что знает мир большой о нашей маме,

Хоть скромных подвигов ее не счесть?

Какой художник

                        красками, словами

Ее опишет и воздаст ей честь?

Часть третья КОЛОКОЛА ЗВОНЯТ О МАТЕРЯХ

«Сердце мое словно гора тревоги.

Бейте в колокола».

Так говорила мама

1

Мама! На душе — тяжелый гнет,

Жжет меня раскаянье и давит.

С каждым часом боль моя растет —

Никогда, наверно, не оставит.

Мама! В ночь мучительную ту

Я, твой сын, с тобою не был рядом.

Тщетно ты меня искала взглядом,

Уходя во тьму и немоту.

Облегчить твоих не смог я мук,

Долг последний свой не отдал маме

И не смыл горячими слезами

Стужи я с твоих усталых рук.

И не я в февральскую метель

Провожал тебя в твой путь прощальный:

Был тогда я на чужбине дальней,

От тебя за тридевять земель.

Уезжал, а ты сказала мне:

— Что ж, лети!.. Но к отчему порогу

Воротись, постранствовав немного…

В жизни, сын, почти как на войне:

Так же бьют они жестоко — пули,

И всех раньше — старых матерей…

Что ж, лети!.. Но прилетай скорей!

Помни, я скучаю о Расуле.

…На душе моей — жестокий гнет.

Сердце словно иглы искололи.

Ночь от ночи боль моя растет…

Ох, не дай вам бог подобной боли!

2

Вот так все это и случилось, мама.

Нет, оправдаться я и не берусь!

Февраль. Я — в Хиросиме, Фудзияма

Сверканьем льда похожа на Эльбрус.

Я — в городе, где на печальном сборе

Все горе мира ныне собралось,

Я — в Хиросиме, в эпицентре горя.

Тут смертью все пропитано насквозь.

Как все, и я знавал страданье тоже:

Оплакал братьев, хоронил отца.

Но боль ослабнет раньше или позже,

Лишь боли Хиросимы нет конца.

Тут воздух самый скорбный на планете,

Тут потускнел от пепла солнца диск…

О девочка! О скорбный обелиск,

Тебя журавлик не спасет от смерти…

Хотя б он в небо поднялся, летя,

Страдания твои — неисцелимы.

Японочка, несчастное дитя

Мишени всех несчастий — Хиросимы!..