Бенефис - [10]

«Журрило!» — раскатисто выкликает санитар, как будто я бог знает как далеко, и я беру пакет, кладу его на тумбочку, а сама возвращаюсь к окну, — отец, верно, снова стоит у машины, смотрит вверх, отыскивая мое лицо. Я знаками стараюсь поблагодарить его и объяснить, что завтра ничего приносить не надо и что записку писать не буду; он улыбается, машет на прощание рукой и садится в машину. Теперь, когда я не вижу его ладони на дверце, машина теряет свою индивидуальность, то особенное, что придает ей — так мне кажется — присутствие отца и, смешавшись с потоком других автомобилей, скрывается из глаз.

Среди того, что отец засунул сегодня в прозрачный мешочек со съестным, я нахожу в коробке из-под печенья новенькую книжку, польский перевод английского детектива, — сюда, в родильное отделение, приносить книги строго запрещено, и отцовская маленькая конспиративная хитрость и то, как он почувствовал, что мне нужна книжка, да еще именно такая — ни к чему не обязывающий детектив, — трогает меня больше, чем старательно завернутые, каждый отдельно, апельсины и гранаты.

Время, проведенное в больнице, так обострило мои чувства, что я все принимаю обнаженным сердцем, и боль от этого сильнее, а малейшая радость озаряет яркими алыми вспышками, от которых можно ослепнуть. Я пытаюсь угомониться, пробую даже говорить медленно, тихо и как бы равнодушно: ведь надо беречь силы для того дня и мгновения, которого я жду со страхом и вместе с доверием, до момента, который приближается ко мне как рубеж величайшего открытия и прозрения, внезапной перемены во мне и во всем мире.

Рядом чужая боль и чужой крик становятся началом новой жизни и надежды, и меня пронизывает сознание, что лишь раз в человеческом бытии жестокая, почти нестерпимая боль оборачивается радостью. Я не люблю теперь смотреться в зеркало — некрасивая, лицо все в пятнах, нос распух, а губы как у негритянского божка; хорошо хоть с волосами пока ничего не случилось, но все равно это не спасает — я не принадлежу к таким счастливым людям, которые, как папа, в любом наряде хороши. Больничный халат вовсе не идет мне, он едва сходится под грудью, я хожу как сытая утка и, подсмеиваясь над собою, складываю руки на огромном животе.

Врачи сказали, что мне, чтобы все кончилось благополучно, надо пробыть в больнице целых два месяца, и я сперва чуть не рыдала в голос — терпеть не могу больниц, а пуще всего этих женских больничных разговорчиков: это такая противная тягомотина, что просто с ума можно сойти. Но что я могла сделать — надо так надо, если бы речь шла только обо мне, я бы не согласилась, но дело-то не во мне. А теперь я, пожалуй, рада, что сижу тут взаперти, даже не пытаюсь уговорить докторов, чтобы разрешили Богдану увидаться со мною, я просто счастлива, что он не видит меня такой, — потом ведь все будет нормально, все, как раньше, да потом у него и времени не будет очень уж приглядываться. Через окно ему видно только мое лицо — как в поезде: на минуту, на две, на три; я не разрешаю ему долго торчать там, внизу, на улице, не хочу вычитывать на его лице даже издали то, что ощущаю, читая его записки: такую какую-то неприятную тревогу, даже страх, я не хочу, чтобы этот страх передался мне, я больше всего боюсь именно страха. Знаю, что их обоих — и Богдана, и отца — преследует одна и та же мысль: у Богдана-то мать умерла от родов…

Слушаю самое себя, так, верно, слушает себя береза, когда у ней вот-вот брызнет из тела сок или набухают почки, так должна слушать себя ромашка, когда раскрывается ее золотистый глаз, — а помимо этого непроходящего самоуглубления, слышу и все, что творится вокруг так, словно мир существует не помимо меня, не отдельно, а во мне самой, внутри, бьется и колотится тысячами сердец, рук и ног, добивается моего признания, понимания, моей любви, настойчиво, трогательно домогается меня — в жертву себе, меня — во спасение себе, в защиту себе; весь белый свет домогается меня в матери, и я не отделяю себя от земли, от неба, от птицы в гнезде, от течения реки, от шершавой стены дома, и я рада этому, хотя очень тяжко носить собственное тело с замкнутым в нем необъятным миром.

Сейчас хочется вспоминать только прекрасное, приятное, и когда непроизвольно приходит на мысль что-нибудь некрасивое, дурное, уродливое, я пытаюсь отмахнуться, открещиваюсь — это слово более всего подходит к определению моего самочувствия и стремления. Хочется забыть, что на свете существует смерть, я бы хотела, чтобы в день, когда родится мой сын, никто на свете не умер, никто на свете не плакал, чтобы даже ни одна птица не погибла от выстрела в этот день. На прошлой неделе я видела в окно очень живописного охотника в полушубке и высоченных сапогах, достигавших ему до самого паха, с ружьем и красивым лохматым псом на поводке, и мне захотелось пожелать охотнику неудачи, перейти ему дорогу с пустыми ведрами или заклясть все патроны в ружье, но было уже поздно — на бечевке за плечом охотника безжизненно и печально покачивались подвешенные вниз головой три большие птицы.

Разумеется, и воспоминаний только приятных не бывает, в жизни ведь вообще не бывает так, чтобы радость существовала сама по себе, а горе и беда отдельно, сами по себе, — видно, им уж так суждено вечно ходить в паре, как бы они ни хотели друг от друга избавиться, и, к сожалению, не всегда бывает как в сказке, чтобы беду обязательно сменяла праздничная суета…